Дюверье с внезапным умилением взглянул на воротничок и пробормотал:

– Двадцать пять тысяч франков на мебель… здесь было мебели на двадцать пять тысяч франков!.. Эх, да что там. Не о них я сожалею!

– Не хотите ли сигару? – перебил его Трюбло. – Нет? Тогда, если позволите… Она слегка порвана, но если налепить кусочек папиросной бумаги…

Он прикурил от свечки, которую все еще держал в руке советник. После чего опустился на пол возле стенки:

– Ну что же, хоть так посижу… Меня уже ноги не держат.

– Скажите на милость, – ни к кому не обращаясь, спросил Дюверье, – куда же она могла подеваться?

Башляр и Гелен переглянулись. Щекотливый вопрос. И все же дядюшка мужественно взял на себя обязанность поведать бедолаге о шалостях его Клариссы и непрестанной смене любовников, которых она принимала каждый вечер после его ухода. А нынче наверняка сбежала с последним, здоровяком Пайяном – каменщиком, из какого-то городка на юге, где захотели, чтобы он выучился на скульптора. У Дюверье, который с ужасом внимал всем этим мерзостям, вырвался вопль отчаяния:

– Нет больше порядочности на земле!

Охваченный порывом откровения, он неожиданно перечислил все, что сделал для Клариссы. Наивно надеясь скрыть разочарование заурядного греховодника, он заговорил о своем великодушии, обвиняя любовницу в том, что она пошатнула его веру в высшие человеческие чувства. Внезапно Кларисса сделалась необходимой ему.

– Но я непременно отыщу ее с одной-единственной целью: заставить покраснеть за содеянное, – говорил он, – и чтобы убедиться, что она совершенно утратила всякую порядочность.

– Да полно вам! – воскликнул Башляр, чрезвычайно довольный постигшим советника несчастьем. – Она вас еще не так облапошит… Поймите же, самое драгоценное – это добродетель! Найдите себе простодушную малышку, невинную, как новорожденное дитя… Тогда вам не о чем будет беспокоиться, и вы сможете спать спокойно.

Трюбло тем временем курил, привалившись к стене и вытянув ноги. Он полностью предался отдыху, не принимал участия в разговоре, и о нем забыли.

– Если вам невтерпеж, могу узнать адрес, – произнес он. – Я знаком с горничной.

Дюверье с удивлением обернулся на идущий откуда-то из-под пола голос и заметил Трюбло, который, выпуская клубы дыма, курил сигару – последнее, что оставалось от Клариссы. И ему казалось, что в этих плотных сизых облаках улетают потраченные на мебель двадцать пять тысяч франков. Советник протестующе отмахнулся и ответил:

– Нет, она меня недостойна… Ей придется на коленях вымаливать прощение.

– Тсс! Она возвращается! – сказал Гелен и прислушался.

И верно, в прихожей послышались шаги, и чей-то голос произнес:

– Да что же это? Умерли они все, что ли?

В гостиной появился Октав. Зрелище опустошенных комнат и распахнутых настежь дверей ошеломило его. Однако изумление его еще возросло, когда среди голых стен гостиной он увидел четверых мужчин, один из которых сидел на полу, а трое других стояли, освещенные скудным светом свечки, которую, словно в храме, держал советник. Вновь пришедшему вкратце сообщили новость.

– Но это невозможно!

– Значит, внизу вас не предупредили? – спросил Гелен.

– Нет, консьерж спокойно смотрел, как я поднимаюсь… Выходит, она сбежала! Это меня не удивляет. У нее были такие дикие глаза и нелепая прическа!

Позабыв о печальной новости, которую он принес, Октав поинтересовался подробностями, завел было разговор. Но вдруг резко обернулся к Дюверье:

– Кстати, ваша супруга прислала меня за вами… Ваш тесть при смерти.

– А-а-а! – только и вымолвил советник.

– Папаша Вабр! – прошептал Башляр. – Этого следовало ожидать…

– Еще бы, когда человек при последнем издыхании! – философически заметил Гелен.

– Ну что же, пожалуй, пора уходить, – произнес Трюбло, заклеивая сигару новым листком папиросной бумаги.

В конце концов они решились покинуть пустую квартиру. Октав все твердил, что поклялся честью, что тотчас доставит Дюверье домой, в любом состоянии. Советник так тщательно запирал дверь, словно оставлял там свою угасшую любовь; однако внизу ему стало стыдно, так что вернуть ключ консьержу пришлось Трюбло. На улице господа молча обменялись крепким рукопожатием; и, едва фиакр унес Октава и Дюверье, дядюшка Башляр сказал оставшимся на пустынной улице Гелену и Трюбло:

– Разрази меня гром! Все же надо мне показать ее вам.

Слишком взбудораженный отчаянием этого простофили-советника и буквально лопающийся от осознания собственного счастья, полагая его заслугой исключительно своей хитрости, он уже некоторое время нетерпеливо переминался на месте, потому что больше не мог сдерживаться.

– Ну знаете, дядюшка, – возразил Гелен, – если вы приведете нас к двери, а там снова дадите от ворот поворот…

– Нет, разрази меня гром! Вы ее скоро увидите. Мне будет приятно… Это пустяки, что уже почти полночь: если она уже улеглась, встанет… Она, доложу я вам, дочь капитана, капитана Меню, и у нее есть тетушка, право слово, весьма почтенная женщина, уроженка Вильнёва, это возле Лилля… О ней можно справиться в мастерской братьев Мардьен на улице Сен-Сюльпис… Эх, разрази меня гром, вот именно то, что нам нужно! Сейчас вы увидите, что такое добродетель!

И он подхватил их под руки, Гелена справа, а Трюбло – слева, и ускорил шаг, чтобы найти фиакр и добраться побыстрее.

Тем временем по пути к дому Октав вкратце поведал Дюверье об ударе, случившемся с господином Вабром, и не скрыл, что Клотильде известен адрес на улице Серизе. Немного помолчав, советник жалобно спросил:

– Думаете, она простит меня?

Октав не ответил. Они ехали в фиакре, наполненном темнотой, которую изредка прорезал луч газового фонаря. Недалеко от дома терзаемый тревожными предчувствиями, Дюверье задал новый вопрос:

– Не представляется ли вам, что при нынешних обстоятельствах мне следовало бы помириться с женой?

– Полагаю, это было бы благоразумно, – согласился вынужденный что-то ответить Октав.

Тут Дюверье ощутил потребность повздыхать по поводу тестя. Человек такого большого ума, такого редкостного трудолюбия… Впрочем, будем надеяться, нам еще удастся его спасти.

Дверь на улице Шуазель была отворена, а перед квартиркой Гура топталась кучка людей. Жюли, направлявшаяся в аптеку, поносила этих господ, которые лучше подохнут от болезни, чем примут лекарство; это среди рабочих заведено поить своих горячим бульоном и ставить припарки. Вот уже добрых два часа старик задыхается у себя наверху, уже раз двадцать мог бы подавиться собственным языком, а его детки даже не потрудились сунуть ему в глотку кусочек сахара. Бессердечные люди, отвечал Гур, ничего не могут сделать собственными руками, да вдобавок чувствовали бы себя опозоренными, если бы поставили отцу клистир. А Ипполит усердствовал, описывая выражение лица мадам, когда она, с глупым видом и беспомощно повисшими руками, стояла перед бедным хозяином, вокруг которого хлопотала прислуга. Однако, увидев Дюверье, все умолкли.

– Ну, что там? – спросил он.

– Доктор ставит хозяину горчичники, – ответил Ипполит. – Насилу я его нашел!

Наверху в гостиной их встретила госпожа Дюверье. Она долго плакала, и ее глаза лихорадочно блестели под покрасневшими веками. Советник неловко обнял ее и прошептал:

– Клотильда, бедная ты моя!

Удивленная столь непривычным излиянием чувств, она отпрянула. Оставшийся стоять в дверях Октав все же расслышал, как супруг тихим голосом добавил:

– Прости меня… В этот горестный час забудем взаимные обиды… Видишь, я вернулся к тебе, и теперь уже навсегда… О, я жестоко наказан!

Клотильда ничего не ответила и высвободилась из его объятий. И мгновенно перед Октавом вновь превратилась в женщину, которая ничего не желает знать о поведении супруга:

– Я не стала бы тревожить вас, друг мой, ибо знаю, что это расследование по делу на улице Прованс не терпит отлагательств. Но я оказалась одна со своей бедой и сочла ваше присутствие необходимым… Мой бедный отец умирает. Пойдите к нему, с ним доктор.

Когда Дюверье удалился в соседнюю комнату, она подошла к Октаву, который, чтобы овладеть собой, встал возле рояля. Инструмент по-прежнему был раскрыт, на пюпитре остался