Перед шаялом старухи предстали прямые и невозмутимые, как две вросшие в землю древние коновязи. Будто не сами к нему принеслись в головокружительном вертуне, а незыблемой твердынею отродясь тут стояли.

Приказ и воинское повиновение крепко приморозили взгляд великана к воротам. Хозяйки досадной помехой застили цель. Встрепенувшись, он моргнул, очнулся и озадаченно нахмурил мохнатые брови.

– Мы будем драться с тобой, – спокойно известила Вторая на его языке.

Другой бы, наверное, захохотал, а тугодум молча сидел на битюге, в великом изумлении отвалив челюсть. Драка с сумасшедшими старухами в поручение не входила. С усилием провернулись под жарким шлемом нерасторопные мысли. Захлопнув, наконец, крупнозубое жевало, шаял хмыкнул скорее растерянно, чем насмешливо:

– Что, больше некому?

Не снизойдя до ответа, Третья молвила:

– Нас двое, вас двое – ты и булава. Левой рукой ты, обученный воин, владеешь не хуже правой. За нами – опыт, у тебя – молодость. Мы думаем, все честно.

Великан задумчиво пожевал губами и согласился:

– Честно.

Рявкнул на лысых, что подбирались к Хозяйкам сзади, и коварные отступили. Слез с коня, громыхая доспехом.

Недаром отрядник Быгдай назвал шаяла ходячей крепостью! Толстые латы его и шлем переливались на солнце, отлитые из знатного железа. Голова булавы вблизи оказалась величиною с бадью для тара, увесистее кузнечной кувалды – саму смерть ковать! Вид у парня был страховитый, вот только в глубине темных глаз мутно плескалась тоска.

Клинки покуда оставили воздух в покое. Расчистился небольшой круг с величественно застывшими в середке Хозяйками. Враги принялись было насмехаться и утихли, столь несокрушимой силою духа веяло от почтенных старух. Толпа раздалась податливо и безгласно. Машистыми гребками раздвигая людские притоки, к нежданному ристалищу пробирались соплеменники великана, его нынешние противники. За их широкими спинами, точно красные лисьи хвосты, петляли сторожкие хориту.

Подумав немного, великан опустил булаву на землю, неторопливо снял шлем и расстегнул броню. Сложил снаряжение на просторное седло. Встал, плечи расправив, грузный, громоздкий, на две головы выше совсем не приземистых горшечниц. Засаленная ровдужная рубаха лопалась на его просторной груди. Влажная от пота косица ерошилась на затылке кустистой метелкой. Расставив ноги, человек-гора приподнял булаву и вздохнул:

– Ну, валяйте.

Никому прежде не приходилось видеть столь необычной борьбы! Точно две дерзкие рыси насмелились напасть на недоспавшего медведя.

Шаял двигался умело и резво для эдакой туши, но с какой-то одичалой стыдливостью, а старухи явно берегли его раненую руку. Но с каждым мгновеньем тусклые глаза верзилы разгорались интересом и неверием… Выпад за выпадом ужесточалась сшибка. Затеялся-таки сердитый бой!

Наторелые в состязательных игрищах воины и те не узрели вкрадчивой уловки, с какой Третья Хозяйка завладела шуйцею парня вместе с булавой, и, скрутив с быстротою ветра, вывернула в локте за спину. Захват был мгновенный, как всегда в хапсагае, и для шаяла мучительный. Молодец взрычал, согнулся от острой боли, лицо налилось багровой натугой. Не упуская орудия, попробовал вырваться, сбросить с хребта западню. Не получилось – обидная живая ловушка захлопнулась прочно.

А спереди еще одна бабка облапила, сдавила в страстном объятье – ни выдохнуть, ни вздохнуть! В глаза пала ночь, посыпались звезды… а может, слезы… ох! Разве бывают у женщин, да еще престарелых, такие свирепые руки?! Локоть трещал и разламывался в каленых тисках, ладонь разжалась, вовсе заворотилась к лопаткам. Булава грянула оземь. Весело подпрыгивая, шишкастым мячом покатилась по кругу, сметая близких зрителей.

Шаял резко наклонил голову и вздернул седалище. Старуха, боровшая шею, замоталась из стороны в сторону, как полупустой мешок. Та, что истязала руку, взлетела на обширную спину воина и на миг раскинулась вольно, будто на лежанке, аж кто-то в толпе не сдержался и громко заржал. Старушечьи ступни заболтались, потеряв опору. А боец, с риском выбить наружу сустав многострадального локтя, отчаянным рывком прянул вправо. И разжался болючий замок! Высвободилась злосчастная рука. Великан подхватился, ребром ослабленной длани вдарил по печени вскочившей на ноги старухи. Не до почтенья к сединам и прочих приличий – война так война! Самому бы остаться живу… Хозяйка успела изогнуться, втянуть без того впалый живот. Вскользь пришелся удар.

Но коли так, и горшечницы взлютовались! Вторая оказалась позади, развернулась и хватила махину пяткой по пузу. Глухо крякнув, шаял подломился в пояснице и на крене грянул встречь, отражая новый наскок. Третья же не собиралась давать передышку. Как начала дубасить по чему попало! Удары частили, словно крупный град по крыше коровника.

Шаял еле поднялся, пошатываясь, – колени подгибались, нога запиналась за ногу. Однако вновь ринулся с утробным ревом. Растопырил ручищи, попытался сграбастать вертких старух. Удалось на ходу булаву подхватить. Уже боли не замечая, сжал рукоять продырявленной десницей. Вторая Хозяйка неожиданно поскользнулась, и взметнулся чудовищный шар…

Не долетела булава. Опять выпала, да жестко проехалась по телу владельца. Ухнула к его стопам в пяди от правого торбаза. Оборотистая старуха вывинтилась из-под ног. Великан нагнулся за булавой, и… Третья прыгнула ему на плечи! Почудилось, что из ноздрей верзилы шибанул огонь – кровь в носу взорвалась. Шаял покачался, готовый рухнуть, и это в конце концов произошло. Третья Хозяйка на отлете соскочила с плеч…

Пламенные струи крови, точно дразнящие языки, взбудоражили толпу. Круг мгновенно исчез. Смешались, замельтешили зрители. Крик эха хлестнул от утеса к утесу, умножаясь и затихая. Вверх вымахнули отдохнувшие острия, продолжая прерванную косьбу. Стежками легли мешкотные… Резвились шаялы и хориту.

* * *

Спокойным, размеренным шагом шел к северу пегий битюг. Он знал: когда кончатся сопки, хозяин повернет его обратно по горной тропе, к юго-востоку Великого леса. Домой.

Злая обида на родичей толкнула бойца на гиблую дорогу. Жил с шаялами в роду матери, – те обзывали «хитрым тонготом, чья совесть спит в лисьей норе». Служил сонингом в кочевье, откуда происходил род отца, – там дразнили «глупым шаялом» и «чучуной», как к дикому человеку и относились.

«То-то родители не вынесли такой жизни, – думал воин, – то-то померли рано, оставили сиротой». Сколько помнил себя, всегда было так: тонготы не могли простить ему родства с шаялами, шаялы – с тонготами. Терпеть не могли друг друга родные человеку-горе племена. А осенью словно соринки в глаза парню попали – почудилось, сам мир настроился против него. Голос лукавый кликнул, принялся звать-обещать…

Выкинув ненужную теперь булаву, левой рукою, все еще ноющей в локте, великан тер воспаленные веки и озирался с удивлением. Над озером Аймачным, в осиновой роще и болотистой мари, в еловой перемычке перед Большой Рекой и на ее берегу, снизу и доверху ярилась битва. Пестрыми хлопьями падали белые, черные, пестрые перья. В небе сражались белые стерхи и черные вороны, коршуны, ястребы и орлы. Волчица с темным ремнем на хребте, с пастью, забитой выдранной шерстью врага, брала на измор злобных чужих переярков. Под сопкой серый с пежинами жеребец прокусывал шеи пришлых лошадей, долбил копытами крупы и брюха. Вожак нынче спустился с гор и дрался за жизнь своего косяка. Стаи, стада, косяки бились с подобными себе. Гнали ущербных духом захватчиков, что явились с мертвых путей вслед за врагами-людьми. Жалили клювы – по глазам стрелы, пронзали рога – по сердцам копья, резали клыки – по глоткам батасы!