то есть между тем и другим находилась разделявшая территории четко проведенная семиотическая граница (в данном случае внешне выраженная колючей проволокой и разделяющая миры), пропасть, преодолеть которую можно было только скачком, в ходе кардинального изменения состояния языка и форм. Но такое изменение могла дать только смерть.

Если до нацизма девиантные личности, их разновидности и численность считались ненормальным состоянием социального организма и свидетельствовали о нездоровье последнего, то в лагере именно эсэсовцы превращали эти личности в обитающий в здоровом организме пагубный вид. Разница заключается в том, что если в первом случае «пользоваться смертью» опасно – погибнут все, то во втором – данный вид мог и должен был быть уничтожен именно для того, чтобы социальный организм жил и был полностью здоровым. Неэффективные люди должны быть выведены из социума, чтобы все знали, где именно концентрируется неэффективность. В этой ситуации смерть в лагере приобретала статус социальной нормы, жертвы переставали быть заметны – ведь крыс травят не для того, чтобы непосредственно их уничтожать, а для того, чтобы был порядок. Смерть становилась важнейшим фактором поддержания социального порядка не только в лагере, но и за его пределами, фактором политики, а убийца – одним из ключевых субъектов этого порядка и главным актором политической целесообразности. Характерно, что в Освенциме организацией, курирующей крематории, была не комендатура лагеря и не гигиеническая служба, а его политическое управление[426].

Помимо этого, массовые убийства превращали Концентрационный мир в экспериментальную площадку по выявлению в палачах и жертвах пределов человечности, раскрытию неведомых до этого инфернальных глубин. Важным фактором в этих условиях становился, в терминологии Р. Жирара, «миметический феномен», когда в возгонке насилия и убийств все подражают друг другу. Таким образом, процесс, усиливаясь, шел по кругу, и итогом этих усилий должно было стать создание «сверхчеловека» Рейха путем трансценденции к «untermensch». Эсэсовцев учили освобождаться от своих человеческих реакций и эмоций, изобретать бесконечные способы глумления над беззащитными людьми, новые формы причинения боли и страданий, определять предельный минимум жизненных потребностей в еде, гигиене, медицинской помощи, что и было различными формами указанной трансценденции. В результате исчезали правила, на которых держится любое общество и человек: от дорожных знаков до сводов законов, – правила, предназначенные прежде всего для того, чтобы общество, государство и каждый отдельный человек были предсказуемы, ибо непредсказуемое общество нежизнеспособно, главной движущей силой в нем является страх.

Страх

Страх занимал очень серьезное место в Концентрационном мире, определяя систему взаимоотношений эсэсовцев и заключенных, являясь, по словам Д. Руссе, «навязчивой и вездесущей идеей»[427]. Основой этого страха было положение, в котором человек никогда прежде не оказывался. Страх возникал от отсутствия хотя бы примерного императива поведения в новой среде, так как весь старый запас поведенческих и коммуникативных паттернов, если он не отменялся, только ухудшал положение узника. Одновременно происходила социальная, эмоциональная, личностная депривация, что являлось громадной нагрузкой для только что прибывшего человека, нагрузкой, с которой практически никто не мог справиться. Поэтому человек, недавно ставший узником, сознательно и неосознанно продолжал цепляться за прежние стратегии поведения и самоатрибуции.

«Заключенные, особенно из тех, кто принадлежал ранее к среднему классу, – писал Б. Беттельгейм, – пытались произвести впечатление на охрану своим положением, которое они занимали до ареста, или вкладом в развитие страны. Но любые попытки в этом направлении только провоцировали охрану на новые издевательства… например, герцога Гогенбергского, внучатого племянника австрийского императора, унижали и жестоко избивали, выражая свое отношение словами: «Я тебе покажу сейчас, что ты ничем не отличаешься от прочих заключенных!»[428] То есть возникал конфликт между человеком и средой, который порождал страх от абсолютного непонимания того, что будет дальше, от отмены горизонта планирования. Во многом это было связано и с тем, что среда лагеря, в которой оказывался только что прибывший узник, являлась принципиально новым явлением. То есть в ней отсутствовали практически все элементы прежней среды, реперные точки, которые в повседневности необходимы для успешной адаптации к новым условиям и развития, в терминологии А. Кемпинского, «дезинтеграционной толерантности», то есть адекватного восприятия нового и необычного.

Помимо этого «формообразующего страха» со временем к нему прибавлялся страх целого ряда вещей и явлений, с которыми узнику приходилось сталкиваться в лагере. «Узники боялись «блокэльтесте», свидетельствует Оливер Люстиг, – «лагерэльтесте»[429], капо, собак, похожих на волков, и СС. Они боялись хлыста для верховой езды, дубинки, «бока»[430], «баум»[431] и «бункера»[432]. Они боялись электрического тока, проводящего колючую проволоку, газовых камер и крематориев. Они боялись побоев, пыток, выстрела в затылок, повешения. Узники боялись «аппеля», команды «Blocksperre!»[433], селекций, болезней, медицинских экспериментов над живыми людьми. Они боялись дневного света и темноты ночи, того, что должно произойти вне зависимости от того, знали они об этом или не знали»[434]. То есть практически все явления жизни лагеря и даже многие предметы являлись источниками разнообразных страхов.

Заключенный и эсэсовец не знали, кто именно рядом с ним, что можно ожидать от того, кто находится вблизи. Поэтому узник, превращенный в грязное, безымянное, беспородное животное или просто биологический объект, был постоянным источником страха для эсэсовцев, которые боялись болезней, нападения, наконец, в терминологии А. Пятигорского, «страха страха» стать таким же. Эсэсовцы были источником страха для узников по понятным, неоднократно приведенным выше причинам. Таким образом, Концентрационный мир был пространством сознательного производства страха, где процессы шли по кругу. Чем больше агрессии проявляли эсэсовцы, тем больше теряли человеческий облик узники, соответственно, их начинали еще больше бояться, пока не возникал «мусульманин» (о нем далее) – фигура, которую в равной степени боялись как заключенные, так и охрана. Кроме того, обе группы в рамках известной психологической закономерности взаимно демонизировали друг друга, усиливая страх. Таким образом, эсэсовцы и заключенные воспринимали друг друга не буквально, а как фантомы определенных проявлений сознания.

Для преодоления этих фантомов существовало несколько путей. Для эсэсовцев – эскалация жестокости, возгонка форм и способов насилия и убийств. Для узников – «включение» амнезии и апатии или попытки отыскать в эсэсовцах человеческие черты, стремление понять этих людей любой ценой, даже если это выглядело абсурдом. «Заключенные утверждали, – писал Б. Беттельгейм, – что за грубостью эти офицеры (СС. – Б.Я.) скрывают справедливость и порядочность, что они искренне интересуются заключенными и даже стараются понемногу им помогать. Их помощь внешне не заметна, но это потому, что «хорошим» эсэсовцам приходится тщательно скрывать свои чувства, чтобы себя не выдать… Целая легенда могла быть сплетена вокруг случая, когда один из двух эсэсовцев, инспектировавших барак,