походки, по которой мусульманина узнавали издалека. Последнее, что исчезало у человека перед его окончательным превращением в мусульманина, – это способность смотреть по сторонам. После этого наступала физическая смерть[465].

Замечание об отказе способности смотреть по сторонам подтверждает высказанный выше тезис о превалировании внутреннего над внешним в природе мусульманина. «Закрытие» для внешних воздействий зрения означало, что сублимированное из описанных выше черт зло окончательно перешло из внешнего во внутренний мир мусульманина, достигнув своей предельной концентрации. То есть не оставалось такой боли, муки, испытания, формы насилия, которая могла бы добавить к этому воплощенному опыту зла хоть что-то[466]. Как только жизнь в собственной оболочке становилась для мусульманина страшнее, чем жизнь в лагере, он проходил точку невозврата.

Заключенная концлагеря Аушвиц после нескольких месяцев лечения. Возраст около 30 лет. Провела в лагере неполных два года. Перед заключением в лагерь весила около 75 кг, на момент снимка (май 1945 г.) – приблизительно 25 кг

Таким образом, можно описать мусульманина как человека, в котором сбылся Концентрационный мир. Мусульманин есть апофеоз и высшее достижение этого мира, результат предельного действия Абсолютного Зла в мире, воплощение этого зла, что объясняет боязнь мусульман, возникающую у остальных узников. При этом, если не понимать, что данное воплощенное, сублимированное зло за счет включенных механизмов «нефизической астеноанорексии» было направлено внутрь самого мусульманина, мы рискуем поставить рядом нацистских вождей, создателей Концентрационного мира, и мусульман. В первом случае это зло сознательно, с помощью сильной, как сказал бы Л.Н. Гумилев, «длинной воли» направлялось вовне, оно во многом формировалось и удерживалось силой этой воли.

В случае с мусульманином это зло было результатом именно полного, абсолютного отсутствия воли, замирания любых импульсов личностного начала, оно поглощало все человеческое в мусульманине, не выпуская ничего вовне, как черная дыра. При этом изношенная плоть мусульманина оказывалась достаточной преградой для выхода этого зла. Поэтому прав был П. Леви, который писал: «Если бы я смог заключить все зло нашего времени в один образ, я бы выбрал именно тот образ, что настолько хорошо мне знаком: опустошенный человек с упавшей головой и скрюченными плечами, на лице которого не видно ни единой мысли»[467].

Результатом этого процесса становилось то, что мусульманин оказывался в промежуточном, третьем, ранее неизвестном состоянии биологического и психофизического существа. Это состояние можно объяснить сквозь призму концепции исследователя теоретической биологии и биосемиотики С.В. Чебанова, который разводит существование организма и жизни. Организм, в его понимании, – «это тело, которое генерирует разного рода регулярности», а жизнь – «это нарушение регулярности». Таким образом, по мнению Чебанова, если совершать регулярные механические действия (а именно так действовали мусульмане), то «можно функционировать (то есть закономерно проходить некоторые состояния), будучи неживым» или «имитировать жизнь»[468]. Это состояние наглядно изображал П. Леви. «Где-то во мраке маршируют, точно роботы, наши товарищи. Души их мертвы, музыка гонит их, как ветер сухие листья, заменяя волю, потому что у них больше нет воли. Они подчиняются ритму: каждый удар барабана – шаг, рефлекторное сокращение выжатых мышц. Немцы добились, чего хотели, десять тысяч шагают в ногу без чувств, без мыслей, они безликая, четко отлаженная машина»[469]. То есть мусульманин был особой формой существования человеческой материи за пределами жизни, формой существования, возможной только в рамках лагерных границ. В мусульманине был явлен предельный образ человека, в котором отменяются любые критерии и границы, то есть он стоит на рубеже человеческого и нечеловеческого. Его невозможно описать даже как человека живого, ибо признаки биологической жизни, выражающейся во внешних реакциях, в нем сведены до почти неразличимых величин.

Мусульманин не чувствует боли, не испытывает страданий при применении к нему насилия, не чувствует голода и жажды, все чувства (то есть признаки жизни) в нем приглушены. Мусульманин, по словам Д. Паттерсона, «существо слишком пустое, чтобы действительно страдать»[470]. «Нужно повысить голос, чтобы такой человек тебя услышал, подойти вплотную, чтобы он тебя увидел»[471]. Однако его также нельзя описать как труп, ибо, по воспоминаниям очевидцев, мусульманин хуже трупа, на него смотреть было невозможно, в отличие от мертвеца. «Третье измерение» мусульманина является абсолютным шифром лагерной жизни, антропологическим «не-местом», в котором уничтожаются все дисциплинарные барьеры и затопляются все набережные»[472]. Уникальность и непостижимость мусульманина в том, что он ухитряется остаться на часы/дни/месяцы на неуловимой, необъясненной, тоньше времени, границе между жизнью и смертью, между живым телом и трупом, между человеческим и нечеловеческим, границе, на которой любой другой человек не сможет удержаться и нескольких секунд, чтобы не свалиться в одну или другую сторону. Не случайно у мусульманина не наступала смерть – она с ним случалась, причем без видимых причин, то есть никакой связи между смертью и формальным поводом для нее почти не было. «Я видел, – свидетельствует голландский врач Эдуард де Винд, – как мусульманина случайно пнули в ногу. У него развилось легкое воспаление, и через четыре дня он умер, не обнаружив никаких явных предпосылок к смерти. Это можно назвать формой самоубийства»[473].

Мусульмане были единственной категорией узников, которая погибла практически полностью еще до освобождения лагерей, так как состояние мусульманина исключало возможность возвращения к жизни. Немногие оставшиеся в живых все равно погибли, но уже после освобождения. «Восстановление их было невозможно, – писал узник Освенцима и Дахау О. Люстиг, – вопрос был только в том, долгой ли будет дорога к смерти. Я видел сотни, тысячи мусульман, застрявших между жизнью и смертью: друзья, сокамерники, знакомые, узники, прибывшие из всех стран Европы. Они умерли все. Даже те немногие, кто дожил до освобождения, все равно умерли, но позже. У них не было никаких шансов». Далее О. Люстиг приводит пример своего двоюродного брата, который в Освенциме стал мусульманином. «Он спал на голом цементном полу, так как коек не было. Днем он лежал в грязи у стены барака, чтобы не быть растоптанным сотнями узников, выходивших на аппельплац. Он ужасно кашлял, испытывал невыносимые боли и не мог ходить в туалет. Пыль и пот, превратившись в черную корку, покрывали его изможденное лицо и тело. Друзья бросили его, считая безнадежным, и даже не разговаривали с ним». Лагерный врач сумел помочь, брат поправился, дожил до освобождения, позднее «стал врачом, обзавелся семьей и производил впечатление счастливого человека. Никто не знал, какой след в его душе и на его теле оставили те ночи, когда голодный, покинутый и страдающий от лихорадки он лежал на голом цементном полу барака в Биркенау».

Внезапно брат заболел, стал подавленным