вытер ноги, прежде чем войти»[435]. То есть это была попытка воспринимать эсэсовцев как улучшенных самих себя. Именно поэтому у узника возникало стремление тянуться к лучшему, в результате чего начинался путь самоотождествления заключенного с эсэсовцем, идя по которому первый, начавший с поиска положительных черт у врага, в конце концов приходил к усвоению худших черт противника. Не случайно узники боялись имеющих власть заключенных (капо, блокэльтесте, штубендистов[436]) больше, чем эсэсовцев.

Этот путь часто приводил к предельному сближению обеих сторон в некоем пространстве, находящемся за пределами их человеческого существования, за границами возможностей воображения. Таким пространством, в частности, становились совместные акты насилия и убийств. П. Леви свидетельствует, что зондеркоманда Освенцима, отправлявшая людей в газовые камеры, жила гораздо лучше, чем остальные заключенные, так как им многое позволялось эсэсовцами, чувствовавшими в членах зондеркоманды «своих». У последних было в достатке любой еды, они жили в относительно сносных условиях, пользовались душем, то есть по уровню жизненного комфорта они находились ненамного ниже охраны и администрации лагеря. Временами указанная общность заходила так далеко, что однажды в Освенциме даже состоялся футбольный матч между членами зондеркоманды и эсэсовцами из охраны крематория. «Посмотреть игру пришло много эсэсовцев из других подразделений, а также не занятые в матче члены команды; все болели, кричали, хлопали, подбадривали игроков, как будто это была обычная игра на какой-нибудь деревенской лужайке, а не перед входом в ад»[437].

Исследователь И. Клендиннен считала этот парадоксальный матч «удобным симбиозом», который был для противоборствующих команд актом взаимного признания человечности[438]. То есть подобное сближение также было средством избавления от страха; очеловечивание, гуманизация врага создавали психологические коммуникативные связи, осуществленная возможность коммуникации развоплощала страх. Таким образом, разнообразие, масштаб и всеохватность средств, направленных на преодоление страха, свидетельствуют о том, что страх в Концентрационном мире был не просто следствием неспособности осознать реальность, но и вполне самостоятельным явлением, автономной структурой сознания, вокруг которой строилась реальность, в значительной степени сочетающая настоящий и фантомный миры.

Еще одним действенным средством борьбы со страхом были фантазии, с помощью которых узники восполняли нехватку собственного мира, нехватку человеческого в человеке, создавали «дополненную реальность», ибо, по точному замечанию Р. Салецл, «страх появляется в месте нехватки»[439]. Эти фантазии в лагерях обретали форму обнадеживающих ретроспективных мечтаний или слухов. Заключенные, по свидетельству Б. Беттельгейма, «витали в мечтах почти беспрерывно, стараясь уйти от угнетающей действительности… В лагере постоянно возникали слухи об улучшении условий или скором освобождении. Их содержание во многом зависело от образа мыслей конкретного заключенного. Но несмотря на различия в деталях, почти все заключенные находили удовольствие в самом обсуждении слухов, часто принимавших форму коллективных грез или помешательства на двоих, троих, четверых и т. д.

Доверчивость большинства заключенных простиралась далеко за пределы разумного, и ее можно объяснить только необходимостью поддерживать моральный дух. Благоприятным слухам верили наперекор здравому смыслу. Но и плохие слухи, подтверждающие чье-либо полное уныние в обычном для заключенного депрессивном состоянии, казалось, приносили временное облегчение… Некоторое время люди верили в эти фантазии и радовались хорошим слухам, но, убеждаясь в их ложности, чувствовали себя еще хуже. Слухи придумывались для облегчения жизни, но в действительности они снижали человеческую способность правильно оценивать ситуацию. В сущности, это было проявлением общей тенденции к отрицанию реальности лагерного мира»[440]. Таким образом, попытки уйти от страха с помощью слухов и фантазий разоружали заключенного перед подлинной, не фантомной реальностью лагеря.

Возвращаясь к мысли Р. Салецл о «месте нехватки» как источнике страха, следует обратить внимание на то, что это «место» служило источником страха не только для узников, но и для эсэсовцев. Большинство последних в начале своей службы в лагере в той или иной степени входили в конфликт с собой, когда им приходилось участвовать в убийствах и массовых акциях уничтожения. Страх выступить против этических норм или против системы (выбор «или – или», когда третьего варианта, куда можно спрятаться, не дано) заставлял вступить с собой в борьбу, результатом которой было преодоление страха путем выбора в пользу системы. Выбирая систему, эсэсовец неизбежно вставал перед необходимостью делегировать кому-либо значительную часть своей личности и личной власти, теряя их у себя. В данном случае это были государственная система и фюрер.

С момента делегирования личность эсэсовца становилась неотъемлемой частью системы, последняя кооптировала доблести и достоинства, аккумулировала военно-животную энергетику и направляла ее туда, куда считала нужным. Страх изживался подчинением и благоговением, и все личные достоинства, победы, а также недостатки и поражения отныне объяснялись эсэсовцем наличием системы и фюрера. В рамках борьбы со страхом все неосознанные реакции, рефлексии, импульсы в обязательном порядке проходили атрибуцию в системе и получали оценки приемлемости. В результате возникало чувство порядка и уверенности, а также рождались другие свойства и качества, которые эсэсовец сам в себе был не в состоянии выработать. То есть делегирование себя приводило к поглощению человека системой, страх исчезал только вместе со значительными составляющими личности, происходила замена внутренней структуры на внешнюю, а свободной воли – на энергию и силу системы.

В заключение можно обратить внимание, что в течение последнего тысячелетия почти для каждого столетия был характерен свой парадигматический страх. Можно указать на эсхатологические страхи рубежа X–XI веков в Западной Европе, конца XV века и середины XVII века в Восточной Европе, страх монголов в XIII веке, страхи чумы в XIV веке, «страхи с Востока» Нового и Новейшего времени. Сегодня источником страхов становятся общая экономическая неустойчивость систем, терроризм, вирусы, болезни, среди которых, как правило, выделяется одна, сублимирующая ключевые страхи времени (для XIX века это был туберкулез, для ХХ века – рак, в нынешнем столетии такой болезнью стал коронавирус (COVID-19)[441]). Таким образом, страх в самом Концентрационном мире и страх Концентрационного мира за его пределами и в годы войны, и после нее стал одним из ключевых социопсихологических маркеров прошлого столетия, во многом определившим послевоенные направления мировой политики и сформировавшим новые страхи Европы, среди которых, по мнению Л. Донскиса, ведущим стал «страх уничтожения»[442], захвативший ментальное пространство прежде всего Восточной Европы.

«Мусульманин» на рубеже миров

Апофеозом заключенного становилось состояние, описываемое в лагерном жаргоне термином «мусульманин» (мuselmänn). «Я увидел странные существа, которые поначалу меня даже слегка озадачили, – вспоминал И. Кертес. – На расстоянии все они выглядели древними старцами: торчащий нос, голова втянута в плечи, грязная полосатая роба висит на острых плечах, как на вешалке; даже в самые знойные летние дни они напоминали озябших зимних ворон. В каждом их