во многом опирались на представление, что эмпирические статистические знания о земле и жителях Российской империи, попав в «правильные» руки, приведут к более справедливой политике; то же касается работы «Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности», которое позднее учредил С. Ю. Витте (см. [Кауфман 1895; Труды 1903]). После 1905 года, когда Переселенческое управление перешло в ведение интервенционистски настроенного Главного управления землеустройства и земледелия (ГУЗиЗ), земельные нормы оказались в центре, пользуясь термином П. Холквиста, «технократического этоса» данной организации, то есть убежденности в том, что полная информация может способствовать максимально эффективному использованию земли и человеческого капитала по всей империи [Holquist 2010]. Снаряжение экспедиции для исследования степных губерний, главный результат совещаний 1895 года, было, таким образом, одним из частных проявлений более широкого стремления к количественной оценке и регулированию земли и народонаселения Российской империи[404].

Идея нормирования степи и, более того, использование статистики для организации расселения и регулирования движения поселенцев и скотоводов в степи входили в общемировой набор лучших методов колонизации на заре XX века. Переселенческое управление, в частности, активно участвовало в обмене информацией и опытом с другими колониальными державами[405]. Источников такой информации было несметное множество. Толстые научные журналы, основываясь на сообщениях прессы и личных наблюдениях, описывали и восхваляли переселение из Канады в Китай, сравнивая его (не в пользу последней) с беспорядочной, по их мнению, русской колонизацией [Кохановский 1909; Кузнецов 1900][406]. В библиотеке Переселенческого управления хранились не только материалы, касавшиеся русских окраин, но и самые современные немецкие и французские труды по внутренней и внешней колонизации [Sunderland 2004: 196.]. Статистически обоснованные подходы к «рациональной», «научной» колонизации разнились как между империями, так и внутри каждой империи. В Германской Восточной Африке (территория современных Бурунди, Руанды и Танзании) под «туземные резервации» было выделено вчетверо больше земли, чем обрабатывалось в то время местными жителями, так что юридически эти земли не могли отчуждаться меторополией [Soldenwagner 2006: 86–87]. В странах Магриба (Алжир, Тунис и Марокко) французы создали целый ряд «постоянных [научных] учреждений для облегчения эксплуатации» земли [Pyenson 1993: 131; Prochaska 1990: 65–71; Davis 2007: 96-100], в том числе заселения ее крестьянами; они занимались подготовкой землемеров, а также метеорологическими и астрономическими наблюдениями. Благодаря этим исследованиям было легче выдавать поселенцам право собственности на землю, при том что общинные земли коренных народов оставались без защиты. В Североамериканских Штатах система резерваций для коренного населения повлекла за собой экспроприацию земель и принудительную миграцию населения, которую едва ли одобрило бы большинство российских директивных органов. Однако схемы развития с участием туземцев имели сильную количественную направленность; кроме того, Акт Дауэса, принятый в 1887 году, предусматривал межевание земель резервации, выделение участков частным лицам и экспроприацию оставшейся земли в пользу белых поселенцев [White 1983: 250–289; Ostler 2004: 219–225; Carlson 1981: 3–4]. Таким образом, идеологическая подоплека и широкая миссия Экспедиции по изучению степных областей, равно как дальнейшие исследования, прочно занимали законное место на шкале мировых позитивистских, сциентистских взглядов на колонизацию и ее регулирование.

Тем не менее институциональная и политическая атмосфера экспедиции и последующих мероприятий в Российской империи была уникальной. В частности, уникальны были условия, в которых развивалось статистическое искусство, – это были земства, долгое время состоявшие в напряженных отношениях с другими органами государственной власти. Таким образом, интересы и основные задачи статистиков не вполне совпадали с интересами столичных сторонников колонизации. Количественная оценка могла служить регулятором действий как населения, так и государства, чиновников которого, особенно на губернском и районном уровнях, часто осуждали за «произвол» [Darrow 1996; Пирумова 1986: 131–141][407]. В широком контексте землепользования, развития и освоения природной среды цифры обладали собственной политической нагрузкой, даже когда создавали видимость неоспоримой достоверности [Darrow 1996; Ludden 1993].

Экспедиция Щербины: патернализм или технократия?

Едва начав планировать экспедицию в степные земли, организаторы постарались привлечь к исследованиям Ф. А. Щербину, выходца из семьи кубанского казачьего священника[408]. Это был, на первый взгляд, логичный выбор. Во время службы в земстве Воронежской губернии на юго-западе России Ф. А. Щербина впервые применил бюджетный метод исследования крестьянского хозяйства, сосредоточив пристальнейшее внимание на доходах и расходах отдельного домохозяйства, чтобы понять его потребности в продовольствии и земле и положение в местной экономике [Щербина 1900а]. Практический опыт и продемонстрированная компетентность хорошо подготовили его к выполнению аналогичных задач в Казахской степи. Исследовательские методы, использованные его экспедицией, включали составление бюджетов нескольких казахских хозяйств, сопоставление их с менее точными результатами массового сбора данных и вычисление норм, которые после сравнения оказывались ближе к реальности[409]. Экспедиция также хорошо соответствовала основной идее бюджетного метода, согласно которой экономические явления лучше всего изучаются исходя из специфики местных способов производства и социальных условий [Darrow 2000].

С другой стороны, однако, этот выбор был весьма необычным, учитывая важность государственного дела, которым Щербина должен был руководить. В молодости он четыре года (1877–1880) провел в ссылке, в отдаленной Вологодской губернии, за участие в одесском народническом кружке [Якаев 2004: 17–21][410]. Даже после ссылки ему было позволено приехать в Москву только в 1891 году [Там же: 42]. Во время революции 1917 года и Гражданской войны Щербина был членом Кубанского краевого правительства (Рады), отстаивавшего права и привилегии казаков и украинцев, поразительно похожие на те, которых добивались для казахов представители русскоязычной казахской интеллигенции. В экспедиции Щербины участвовали два казаха: А. Букейханов и Ж. М. Акбаев.

Прочие участники экспедиции, хотя далеко не все, тоже были политически «неблагонадежными». Т. И. Седельников, статистик, работавший под руководством Щербины, впоследствии был уволен с государственной службы за публичное противодействие переселению в степь[411]. Л. К. Чермак, руководивший исследованиями в отсутствие Щербины, во время работы экспедиции находился под негласным полицейским надзором. В 1903 году он вместе с несколькими другими участниками экспедиции был ненадолго арестован за хранение антиправительственной литературы; это, в свою очередь, привело к роспуску Омского бюро экспедиции и его переводу в Петербург для продолжения статистических исследований[412]. Все это наводит на мысль о том, что в поздней Российской империи вообще и среди участников экспедиции Щербины в частности существовало множество разных взглядов на империализм, землепользование и групповую идентичность. Разнообразие и множественность мнений придавали предполагаемому превращению степи в пространство колонизации крестьянами двусмысленность и неопределенность [Ferguson, Gupta 2002].

Ф. А. Щербина и его помощники были выбраны потому, что они были специалистами в области статистики, но в скотоводстве и пастбищных угодьях они не разбирались. Поэтому, прежде чем отправиться