фактическое изъятие зависело от признания определенных участков земли излишками. Это, в свою очередь, потребовало внимательного изучения того, сколько земли действительно требовалось казахам, сколько всего земли имелось в степи и каким было ее качество. Это была сложная задача, целиком и полностью соответствовавшая времени, которое В. Сандерленд назвал эпохой «правильной колонизации» – упорядоченной, научной и систематической [Sunderland 2004: 183].

В связи с этим в период переселения в Казахскую степь, длившийся примерно 20 лет (1896–1917), царское правительство снарядило ряд дорогостоящих статистических экспедиций для выяснения наличия излишков земли в регионе. Вслед за первой экспедицией Ф. А. Щербины, проведенной в 1896–1903 годах, началось более детальное исследование отдельных областей. Перед учеными была поставлена задача тщательно изучить степные губернии с точки зрения экономики и природных условий. Конечной целью этих исследований в каждом регионе было определение нормативного количества степной земли, необходимого для существования средней семьи казахских скотоводов. Затем эта норма умножалась на общее число хозяйств в регионе, а полученная цифра вычиталась из общего количества земли; в результате определялась площадь «избыточной» земли, доступной для переселения крестьян, без (согласно государственной риторике) чрезмерного притеснения скотоводов.

Земельные нормы, рассчитанные на основе полевых исследований, удовлетворяли многие стороны, интересы которых были вовлечены в заселение степи. Что может быть лучше для устранения сомнений в действенности колонизации, чем строгое эмпирическое исследование? Система норм в этом смысле была оправданной: по сравнению с прежним относительным невежеством это был, безусловно, лучший вариант, и поэтому другие способы приобретения знаний о земле исключались. Кроме того, статистические экспедиции удовлетворили многие ожидания казахских посредников. Они были научно выверены, регламентированы и, в принципе, старались считаться с местными особенностями. Кроме того, в административном плане применять нормы было легко. Они должны были действовать как латуровские «черные ящики» в обоих смыслах этого термина: объединять различные исследовательские элементы и сводить их к одному важному и легко применимому фрагменту информации [Латур 2013: 25]. После расчета власти могли просто принимать норму за данность, пока не была бы получена новая. Проект создания эмпирически выверенных, рассчитанных квалифицированными специалистами норм землепользования для казахов теоретически заложил основу для правильно обоснованной, неэксплуататорской и математически совершенной аграрной колонизации степи.

Однако в изменении этих норм было больше политического смысла, чем когда-либо публично признавали их сторонники. По мере того как Российская империя в начале XX века переходила от нерешительного одобрения к горячей пропаганде переселения в степь, новые статистические исследования неуклонно снижали нормы, освобождая все больше земли для переселенцев. Риторика о правильной, управляемой колонизации не изменилась даже тогда, когда все более агрессивные расчеты стали угрожать интересам местного кочевого населения. Кажущейся точности норм было достаточно, чтобы оградить эту систему от серьезной критики, основанной на других взглядах, других представлениях о способах исчерпывающего познания степи. Ни аргументы против норм, ни попытки их пересмотра не могли справиться с представлением, будто лучшим и самым подходящим орудием управления колонизацией служат экономические и географические знания того или иного рода. Нормы производили впечатление беспристрастной математической точности, а кроме того, пользовались существенной институциональной поддержкой, особенно начиная с 1906 года[396]. Таким образом, они еще долго сохранялись и после того, как стало ясно, что статистические знания, преобразованные в нормы, скорее обеспечивают удобство управления переселением, чем защищают местные интересы.

Первые шаги: предпосылки экспедиции Ф. А. Щербины

Стремление упорядочить крестьянские поселения в степи было отчасти признанием свершившегося факта. Несмотря на государственные ограничения, тысячи самовольных переселенцев наводнили Сибирь и степь, особенно после засухи и голода 1891–1892 годов [Demko 1969: 52–58][397]. Но вполне вероятно, что царское правительство не смирилось бы со своеволием поселенцев так легко, если бы сам факт их существования не вписывался в новые политические и экономические задачи. По сути, расширение и стимулирование переселения (а не просто готовность терпеть нелегальных поселенцев) во многом отражало две характерные особенности поздней Российской империи: широкий переход к объединяющей, русифицирующей политике, типичной для царствования и Александра III, и Николая II, и стремление к экономической модернизации, которым знаменовалось десятилетнее пребывание С. Ю. Витте в должности министра финансов. Предполагалось, что крестьяне-славяне, рассматриваемые исключительно с точки зрения их достоинств, выполняют цивилизационную миссию, повышают экономическую продуктивность степи, а также оказывают положительное культурное влияние на местных скотоводов; кроме того, некоторые считали, что присутствие большой доли славянского населения вблизи слишком проницаемой границы с Китаем увеличивает военную безопасность[398]. Однако достижение этих желаемых результатов требовало регулирования в форме законов, институтов и знаний[399].

Весной 1895 года несколько самых ярких в России светочей статистической мысли собралось под эгидой Комитета Сибирской железной дороги и Министерства земледелия, чтобы обсудить, какую форму должно принять накопление знаний, полезных для дела переселения. Они пришли к выводу, что для правильного решения вопроса о возможности заселения степных губерний крестьянами

Необходимо, прежде всего, определить, во-первых, какие из входящих в состав степных областей пространств не могут были использованы иначе, как посредством кочевого скотоводческого хозяйства, и во-вторых, какие именно угодья и в каком размере необходимы для того, чтобы обезпечить кочевникам возможность в течение круглого года содержать свой скот[400].

Такой подход обеспечил бы права казахских кочевников, прописанные в Степном положении, сохранил бы их ценность для империи – ведь кочевники гораздо лучше, чем русские крестьяне, умели извлекать пользу из кустарниковых зарослей – и скоординировал действия государства и крестьян. Первоначальный масштабный план предусматривал исследование природных и экономических условий степных губерний, включая оазисы Семиречья, рассчитанное на три года и на огромное финансирование в сумме 229 800 рублей[401]. Принятая в конечном итоге программа, включавшая меньше строго географических исследований и ориентированная в основном на экономику, все равно обходилась в 29 000 рублей ежегодно, что налагало значительные обязательства; идея о создании земельных норм фигурировала в ней на самых ранних этапах[402].

Принимая участие в дорогостоящей и длительной статистической экспедиции по урегулированию крестьянской колонизации, члены Комиссии 1895 года при этом действовали в соответствии со взглядами и тенденциями научного развития, распространенными внутри и за пределами Российской империи. Мысль об определении нормы земли, достаточной для выживания домохозяйства, и экспроприации излишков на другие цели зародилась в 1860-е, когда встал вопрос о выделении земли недавно освобожденным крепостным крестьянам[403]. Кроме того, статистическая деятельность органов местного самоуправления – земств – в первую очередь включала в себя детальное изучение моделей потребления и землепользования сельского населения [Пирумова 1986: 132]. Исследования поселенческих общин в Западной Сибири, которые проводил видный участник Комиссии 1895 года А. А. Кауфман,