доверяет свою тайну Алеше: Иван устраивает его побег. «Не просит, а велит» [Достоевский 1972–1990, 15: 35]. Как и в случае Великого инквизитора, авторитарные распоряжения Ивана должны были бы избавить его брата от бремени совести (и заглушить голос его собственной, поскольку он также унаследовал отцовские деньги). Однако Митина совесть не успокаивается. Он знает, что в случае побега сможет быть с Грушенькой, с той женщиной, благодаря которой он стал «новым человеком». Вместе с тем он боится, что побег обернется для него утратой «совести» [Достоевский 1972–1990, 15: 34].

Дилемма, вставшая перед Митей после судебного разбирательства, в ходе которого «мужички за себя постояли» [Достоевский 1972–1990, 15: 173] против «прелюбодея мысли» [Достоевский 1972–1990, 15: 167] Фетюковича, отражается в названии главы «На минутку ложь стала правдой». В этой предпоследней главе и перед Митей, и перед читателем встает проблема: следует ли Мите бежать с Грушенькой в Америку и тем самым избавить себя от 20-летней каторги в Сибири? Принимая во внимание этический посыл романа, в котором Зосима утверждает принцип личной ответственности и трудную практику деятельной любви, а Митя выражает желание последовать этому этосу, насколько оправданным было бы его решение совершить побег? Дмитрий — главное действующее лицо романа, и на протяжении всего повествования он жаждет стать другим человеком. Алеша пошел по стезе Зосимы и, став «в миру <…> иноком», служит исповедником для многих людей. Таким образом, при ответе на этот вопрос на кону оказывается ответ Достоевского как художника на утверждение Ивана о том, что человеку не дано испытывать христоподобную любовь [Достоевский 1972–1990, 14: 216].

Мнения читателей по поводу побега Дмитрия расходятся. (В моей «формальной» апологии я буду называть Дмитрия Федоровича полной формой его личного имени, в отличие от ласкового «Митя», которое я использовал в большей части этой книги.) Когда я спрашиваю студентов, как следует поступить Дмитрию, они часто делятся на две равные группы. Я учитываю это разделение и прошу их обсудить данный вопрос. Они занимают позиции, получившие более полное выражение в критических комментариях по этому поводу. Кстати, мы с Гэри Розеншильдом публично обсуждали этот вопрос, взяв на себя, если угодно, роли прокурора и адвоката Дмитрия. В монографии Розеншильда [Rosenshield 2005] приводятся убедительные аргументы, объясняющие, почему Дмитрий не может и не хочет бежать. Как должен поступить Дмитрий, учитывая богословскую проблематику романа? Принимая в расчет характер Дмитрия и положение, в котором он оказался, как бы он поступил — особенно если бы Достоевский продолжил повествование или написал роман-продолжение? Кэрол Флэт (Аполлонио) поддерживает Розеншильда, отрицая любой план побега. Учитывая центральное место образа Христа в романе, Флэт утверждает: «Невозможно представить, что Дмитрий может поддаться давлению и бежать в Америку; вместо этого он должен отправиться в сибирскую ссылку, спуститься под землю (по аналогии с временем, проведенным Христом во гробе, или, возможно, со всей его жизнью, проведенной „внизу“, здесь, на земле)». Если Дмитрий отвергает эту христологическую модель, то Алеша, поддержав решение Дмитрия о побеге, «становится искусителем» [Flath 1999: 595]. На самом деле, когда Алеша отстаивает план побега, Дмитрий говорит, что он Алешу «иезуитом поймал» [Достоевский 1972–1990, 15: 186], и это, как представляется, связывает Алешу со Смердяковым и Фетюковичем, главными искусителями-казуистами — и лжецами — в романе.

Однако в разговоре с Дмитрием Алеша настаивает, что должен ему «всю правду сказать» [Достоевский 1972–1990, 15: 185], — и, защищая решение брата, действительно говорит ему правду. Любопытно, что, для того чтобы добраться до правды, Алеша прибегает к казуистике, характерной для иезуитов. Как и другие используемые в романе технологии (исповедь [Достоевский 1972–1990, 14: 26–27], психология [Достоевский 1972–1990, 15: 155–156]), казуистика представляет собой «обоюдоострую» «палку о двух концах». Используемая Смердяковым и Фетюковичем, казуистика принимает форму софистики и в первую очередь направлена на то, чтобы доставлять удовольствие публике и отрицать подлинную вину. Как объясняют Альберт Р. Йонсен и Стивен Тулмин в своем всестороннем исследовании данной практики, классическая казуистика пришла в упадок и справедливо стала объектом насмешек, когда при решении сложных проблем начала прибегать к барочной витиеватости и — в руководствах для исповедников — однозначности решений. Казуистика перестала уделять должное внимание как общим принципам, так и частностям [Jonsen, Toulmin 1989: 155–157]. Однако казуистика, к которой прибегают Алеша и Зосима, возвращается к своей классической форме, поскольку она используется для утверждения личной ответственности, а также способствует искуплению грехов, справедливости и милосердию. В своих лучших проявлениях казуистика занимается сложными обстоятельствами конкретных людей. Одним словом, она должна опираться на добродетель благоразумия и влечь за собой «восприимчивость человеческого духа, наполненного содержанием благодаря открытию реальности, как естественной, так и сверхъестественной» [Pieper 1966: 9]. Алеша поддерживает реализм Дмитрия, понимание им того, что при принятии решения он должен соблюдать чувство меры и учитывать свою готовность выполнить его: Митя виноват во многом, но он невиновен в убийстве отца. 20 лет в Сибири, без Грушеньки, стали бы для него непропорциональным вине наказанием, а учитывая его импульсивный характер, и непосильным бременем. В зарождающемся желании нести свой крест он не готов к столь тяжкому бремени. В последнем наставлении Зосима поучает: «Знай меру, знай сроки, научись сему» [Достоевский 1972–1990, 14: 292]. «Анализируя» случай Дмитрия, Алеша проявляет знание времени и сроков. В самом деле, в сложных обстоятельствах лежащее в основе романа христианское представление об ответственности и деятельной любви требует проницательности и благоразумии. Ответственность требует использования казуистики в ее классической форме.

Но как же мог одобрить казуистику Достоевский, которого называли «величайшим врагом Общества Иисуса со времен Паскаля»[241]? Ответ можно найти в его уважении к прозаическим деталям и вере в то, что в сложных обстоятельствах люди доказывают свою свободу. Каждый случай имеет свое особое «лицо», все люди разные. Как отмечает Гэри Сол Морсон, когда в «Дневнике писателя» Достоевский выступает в поддержку подсудимых, как, например, в деле Екатерины Корниловой, которая, будучи беременной, «выбросила свою шестилетнюю падчерицу <…> из окошка, из четвертого этажа» [Достоевский 1972–1990, 25: 119], «в своих рассуждениях он прибегает к казуистике. Подлинное этическое мышление всегда движется по восходящей, а не по нисходящей. Он исходит из особенностей каждого случая, а не из системы норм, в которую можно было бы вписать данный случай» [Morson 1994a: 100]. Джеймс П. Скэнлан справедливо уточняет точку зрения Морсона: Достоевский обращал внимание на частности, однако «этическое мышление основывается на абсолютном нравственном законе — христианском законе любви, — носящем исключительно универсальный характер, и подчиняется ему» [Scanlan 2002: 103].

На самом деле, в классической казуистике общее объединяется с частным (что является еще одной формой воплощения «и/и»). Как показали Йонсен и Тулмин, казуистика всегда связывает утверждение универсалий