он не мечтал о том, когда один в квартире останется. Скорее бы сдох этот ублюдок, так, мол, и говорит. Квартира-то его, по сути. Глупо вышло, но ведь дарственную я ему отписал. Сам отписал, он не требовал.

Какое-то время из окна не было слышно ни звука, затем Верелыгин снова заметался из угла в угол, не мог усидеть на месте, когда про смерть брата рассказывать начал. Способ, каким от брата избавиться, ему Олимпиада подсказала. Невзначай так статейку из старого журнала подсунула, а когда тот заговорил о ней, овечкой прикинулась, мол, в мыслях не держала, у Димки в ящике комода нашла. На брата свалила, а Верелыгин поверил и решил: убить меня хочешь, так сам по своему сценарию и помирай.

День выбрал, позвал брата на рыбалку на дальние озера. Тот согласился сразу. Верелыгин тогда еще удивился, думал, долго уговаривать придется. Потом уже дошло, что брата Олимпиада по тому же сценарию окучивала. Приехали на озеро, выпили изрядно, чтобы неловкость снять и страх притупить. Разговор про Олимпиаду зашел. Серега брату и ляпни, что жена его с ним спит. Что тут началось! До драки чудом не дошло. Димка кричал, что убьет Серегу. Пусть не сегодня, но непременно убьет. Вот с Олимпиадой разберется и за брата возьмется.

Может, и убил бы, да действие алкоголя не рассчитал. Рвать его стало нещадно, ослабел так, что Сереге его в палатку тащить пришлось. Уложил спать, предварительно снотворным напоив, которое ему Олимпиада посоветовала. Когда брат уснул, пошел на озеро, запутал снасти в прибрежных камышах, туда же и брата отнес. Тот так и не проснулся, пока брат его топил. Когда уже захлебываться стал, глаза открыл и на брата так жалобно посмотрел. Только поздно опомнился, обратной дороги для него не осталось. Почему? Да потому что то, что испытал Серега, когда брата убивал, во сто крат круче героина оказалось, и остановиться он уже не мог.

Брата утопил, вылез на берег и часа три лежал, приходя в себя. Не от ужаса содеянного, от испытанного кайфа. Потом встал, пошел куда глаза глядят. Пока шел, доходить стало, что за страшный поступок совершил. Тяжесть навалилась, тоска невыносимая. Мозг мысль сверлила: «Нет больше брата, нет малька». И так паршиво стало, что сил нет. Чтобы мысли прогнать, на бег перешел, долго бежал, пока с мостков в реку не упал. Ударился головой о булыжник, сознание начало уходить. Подумал: «Вот и возмездие пришло. Быстро».

Очнулся в избушке, бабка над ним колдует, травами у носа водит. Оказалось, внучок ее Верелыгина из воды вытащил. Не стал Верелыгин себя обозначать, притворился беспамятным. Три недели у бабки пролежал, пока она его выхаживала. Потом домой вернулся. А Олимпиада уже и замки сменила, и вещички его на свалку отволокла. Похоронила заживо. Вот тогда Верелыгину вся глубина ее коварства и открылась. Не нужен ей был ни он, ни брат его, а только квартира. Как же он злился, как бесновался, вынужденный вернуться в Пудыши, в дом прадедов и дедов.

Метался по комнатам, точно пес цепной. Подушка-думка, любимое развлечение брата, на глаза попалась, так он ее пинал до тех пор, пока она не лопнула. Упала подушка по центру кухни, тогда только затих. Дошло, что братову душу почем зря погубил и себя убийцей сделал. А все ради чего? Ради того, чтобы твари этой вольготно жилось. Тогда первый раз головная боль накатила, да такая, что хоть на стену лезь. Как в подполе оказался, не помнил, очнулся от боли. Рука изрезана, на землю кровь сочится, в стороне тесак дедов валяется. Испугался. Все, думает, «крышу» окончательно снесло. Вот сейчас башка лопнет от боли, и все закончится. Притих, смерти дожидаясь, а головная боль-то прошла.

Вылез из подпола, полотенцем руку обмотал, спать лег. Пару недель отлеживался, потом встал, на работу пошел, восстанавливаться в правах. Через какое-то время боль снова вернулась. Снова себя порезал, отпустило. Пару месяцев так протерпел и понял, чего от него его черепушка требует. Повторения кайфа, вот чего. Решил было с Олимпиадой расквитаться. Два в одном, так сказать: и кайф получит, и обидчицу накажет. Уже и план составлять начал, да побоялся. Дружки у Олимпиады крутые, тут тюрьмой не отделаешься, убьют и не поморщатся. А жить-то вдруг так захотелось, что и с обидой мириться согласен.

А потом на автостанции к нему мужик подошел, попросил подвезти. Верелыгин без задней мысли попутчика взял, дурная тема по дороге возникла, когда попутчик захрапел. Привез он его тайком в Пудыши, в подпол сгрузил, ну, и сделал все что захотел. Месяц после этого как на качелях: то взлет, то падение, то эйфория, то депрессия. Потом снова попутчик, на этот раз Верелыгин сам позаботился о том, чтобы тот заснул. Снотворное в бутылку из-под колы намешал и выпить предложил. Дальше уже пошло по накатанной схеме. До тех пор, пока Струбалин к нему в машину не сел. Его аллергия на мед все карты спутала. Больше рассказывать Верелыгину было нечего.

– Вот и думай, с чего все началось и что тебе теперь со всем этим дерьмом делать, – закончил он.

– В любом случае оставить тебя здесь я не могу, ты ведь понимаешь, – помолчав с минуту, проговорил Гуров. – Выходи, сдавай карабин, а там суд решит, какого наказания ты заслуживаешь. Одно могу гарантировать: сдашься добровольно, показания подпишешь, я позабочусь о том, чтобы Олимпиада от правосудия не ушла.

– Да как ты докажешь? Ее слово против моего? Не смеши меня, дружище! Так уж, видно, на роду написано: ей процветать, а мне в земле гнить.

– Знал бы ты меня лучше, не сомневался бы в моих словах.

Гуров говорил искренне, в какой-то степени он даже жалел Верелыгина. И в том, что с головой у него проблемы, не сомневался. Пусть он и рассуждает здраво, и поступки свои оценивает адекватно, а все же мозг у него прихватило основательно. «Для начала нужно с Олимпиадой разобраться, а потом можно будет и Верелыгиным заняться. Провести психиатрическую экспертизу в любом случае по закону придется, так почему не помочь с выбором специалиста, чтобы тот не формально к делу отнесся, а с пониманием?»

Мысли его прервал посторонний звук. Он поднял глаза к окну, там никого не было, и в проеме никто не метался, и на заднем фоне