Он перестал сжимать мои плечи.

От слез я вообще не мог выговорить ни слова.

— Как тебя звать? — сказал он.

— Карл Уве, — ответил я.

— Фамилия как?

— Кнаусгор.

— Здесь живешь?

— Нет.

— Адрес какой?

— Нордосен-Рингвей, — сказал я.

Он выпрямился.

— Жди от меня весточку, — сказал он. — А вернее, не ты, а твой папаша!

Долговязый дядька одним махом запрыгнул на дорогу, сел в машину, с силой захлопнул дверь, машина рванула и уехала вверх по склону.

Я, всхлипывая, опустился на землю. Мне не было спасения.

В следующий миг сверху раздался голос Гейра. Он примчался бегом и засыпал меня вопросами, о том, что тут происходило и кто что сказал. Я понимал: он радуется, что это я бросил камень и признался водителю, кто я такой. Но в первую очередь он допытывался, отчего я не убежал. Ведь у нас было достаточно времени, чтобы скрыться. Если бы я убежал, он ни за что не догнал бы меня и никогда бы не узнал, что это я бросил камень.

— Не знаю, — сказал я, утирая слезы. — Я просто не мог. Вдруг на меня нашло, что я не мог сдвинуться с места.

— Ты это скажешь дома? — спросил Гейр. — Лучше сказать. Если расскажешь, они посердятся и перестанут. Хуже будет, если он позвонит, а ты не сказал.

— Я боюсь, — сказал я. — Не могу я это сказать.

— Ты сказал ему, как зовут твоего отца?

— Нет, только как меня.

— Но тебя же нет в телефонном справочнике? — сказал Гейр. — А ему надо звонить твоему отцу. Но его имени ты же ведь не назвал?

— Нет, — сказал я, и в душе у меня забрезжила надежда.

— В таком случае и не говори ничего, — сказал Гейр. — Может быть, все еще обойдется.

Когда я вернулся домой, там была фру Йеллен. Она заметила, что я плакал, и спросила, что у меня случилось. Я сказал, чтобы она никому ничего не говорила, и она пообещала. И я все ей рассказал. Она погладила меня по щеке и сказала, что мне лучше всего рассказать это папе и маме. Но я сказал ей, что не могу, потому что боюсь, и все осталось как есть. Несколько дней после этого я леденел и замирал при каждом телефонном звонке, такого страха, как тогда, я еще никогда не испытывал. Эти дни покрыты для меня сплошным мраком. Но всякий раз оказывалось, что звонит не он, а кто-то другой, и я уже начал верить, что все пройдет без последствий и само собой утрясется.

И тут он позвонил.

Раздался телефонный звонок, папа внизу у себя снял трубку, прошло несколько минут, и телефонный аппарат наверху тихонько звякнул, это означало, что папа внизу положил трубку. Он стал подниматься по лестнице, его шаги звучали твердо и целеустремленно. Он прошел к маме. Оттуда послышались громкие голоса. Я сидел на кровати и плакал. Спустя несколько минут открылась дверь в мою комнату. На пороге стояли оба. Такого еще никогда не бывало. Лица у них были хмурые и суровые.

— Мне только что звонил один человек, Карл Уве, — сказал папа. — Он сказал, что ты кинул в его автомобиль большой камень и разбил крышу. Это правда?

— Да, — сказал я.

— Как ты мог сделать ТАКОЕ? Как ты дошел до этого? Ты чуть не убил его! Ты это понимаешь? Ты понимаешь, насколько это серьезно, Карл Уве?

— Да, — сказал я.

— Если бы камень попал в стекло, — сказала мама, — то он мог потерять управление, его бы занесло или он столкнулся бы с другой машиной. Он мог погибнуть.

— Да, — сказал я.

— Теперь мне придется заплатить за ремонт. Он обойдется в несколько тысяч крон. А у нас нет таких денег! — сказал папа. — Откуда мы их возьмем?

— Не знаю, — сказал я.

— О, чертов мальчишка, — сказал он и отвернулся.

— И ты даже ничего нам не сказал, — добавила мама. — А с тех пор прошло уже больше недели. Надо же говорить нам, если такое случилось. Обещай, что в следующий раз скажешь.

— Да, — сказал я. — Но я сказал фру Йеллен.

— Сказал фру Йеллен? — воскликнул папа. — А нам нет?

— Да.

Он посмотрел на меня знакомым холодным и сердитым взглядом.

— Почему ты так поступил? — спросила мама. — Как тебе вообще пришло в голову швыряться камнями в машину? Ты же должен был понимать, что это опасно?

— Мы не думали, что попадем, — сказал я.

— Мы? — заинтересовался папа. — Так вас там было несколько человек?

— Мы вдвоем с Гейром, — сказал я. — Но тот камень, который попал, бросил я.

— Похоже, мне придется поговорить с Престбакму, — сказал папа, переглянувшись с мамой. Он повернулся ко мне: — Сегодня ты весь вечер без прогулки, и еще два дня тоже. На этой и на следующей неделе ты оставлен без карманных денег. Все понял?

— Да.

На этом они удалились.

Все проходит. Прошло и это. Ужасен был тот мрак, который царил между событием и его разоблачением, пока все выглядело как обычно, а на самом деле было далеко не так. Когда все обыденные вещи поплыли, пошатнувшись в своих прочных основах. Однажды, за год до этого происшествия, я чуть было не сбежал из-за подобного случая из дома. В тот раз причиной стал не камень, а ножик. Всем другим ребятам купили скаутские ножи, и только я остался без ножика. Потому что слишком мал и на меня нельзя положиться. Но потом в один прекрасный день папа с подчеркнутой торжественностью вручил мне нож. «Мы доверяем его тебе — под твою ответственность!» — сказал папа. Я не показал, что огорчен, ведь нож оказался девчонский, скаут на ножнах был в юбке, а не в штанах, — но разве могут взрослые замечать такие детали! — а вместо этого дал волю радости: теперь я могу вместе со всеми резать и строгать и метать нож в мишень. Единственное, что требовалось, — это спрятать подальше ножны. В тот же день я с Лейфом Туре вырезал себе меч. Взял длинную рейку и выточил с одной стороны тонкое, как игла, острие, а с другой стороны приделал рукоять. Вооружившись мечами, мы пошли бродить по поселку. Наткнулись на двух девчонок с кукольными колясками, сначала крались за ними, а затем перешли в нападение, мы вообразили себя пиратами и стали протыкать клеенчатое покрытие колясок. Девчонки завопили и подняли визг, мы ретировались, они пообещали, что наябедничают на нас, мы перепугались того, что натворили, и стали за ними следить. Сначала они пошли к себе домой, а потом вышли и направились к дому Густавсена. Ошалев от страха перед грядущими последствиями, мы бросились наутек. Мы побежали наверх и, сколько возможно, прошли, прячась в лесу, пока не очутились на обрывистом склоне над Хьенной (ни я, ни Лейф Туре раньше туда не забредали). Это было далеко от дома, и я решил, что мы там заночуем, чтобы с утра двинуться дальше. Мы уселись на край обрыва и стали смотреть. Солнце стояло низко у нас за спиной, раскинувшаяся перед нами местность была залита золотым светом. Мы просидели там с полчаса. И тут Лейф Туре вдруг захотел домой. Я стал его отговаривать, что нельзя же возвращаться, раз мы сбежали из дома, но он твердил свое и не хотел ночевать в лесу, а я, всегда боявшийся темноты, никак не мог оставаться ночью один, так что пришлось и мне возвращаться. Папа уже поджидал меня в саду. Крепко схватил меня за плечо и поволок в мою комнату. Там мне было сказано, что я наказан и оставлен без прогулки. Нож у меня конфисковали, хотя ножом я ничего не делал, а пользовался мечом. Для них не было разницы. Мы бы никогда не стали бросаться на кого-то с ножом. Мечи были деревянные, и мы нападали с мечами, вот и отбирали бы меч. Так нет же — им почему-то понадобилось отобрать нож! Я слышал, как они это обсуждали. «Ты только посмотри, — сказал папа, — ножны все изрезаны». Он говорил про те царапины, которые я на них нанес, стараясь скрыть, что на скауте не штаны, а юбка; он подумал, что это свидетельствует о моей неосторожности и незрелости. В тот вечер и в следующий я, сидя под домашним арестом у себя в комнате, смотрел из окна, как играет на улице Лейф Туре. Он отделался тем, что получил от отца затрещину, а затрещина ему была хоть бы что.