От аукционов я со временем стал уставать, но мне никогда не было скучно от наших визитов по одному адресу, который Лео называл просто «акцизом». Чтобы открыть нашу дверь в этом здании, официально опечатанную, требовалось два ключа, один был в дядиной связке, а другой – у сотрудника таможни. Увидев множество бочек в тусклом свете, проникающем через матовые окна, я поначалу был сбит с толку не столько количеством и размером этих пузатых емкостей, сколько тем, что я, естественно, ожидал увидеть дядин виски не иначе как в бутылках, – вскоре дядя рассеял это мое представление, объяснив, что спиртной напиток никогда не созреет, если он не хранится в выдержанных бочках или в бочках из-под хереса.

Здесь был главный бизнес Лео, его капитал, источник его будущих прибылей. Он покупал виски, покупал в нужное время, хранил его свободным от акциза и по мере созревания следил, как неуклонно растет его стоимость. Он был не только проницательным покупателем, но и экспертом по купажу. Сколько раз я зачарованно наблюдал, как он брал пополам солодовый виски Хайленда и Лоуленда, так называемый вкус Айла[96], и смешивал их с патентованным виски, название которого он отказывался разглашать. Затем, пригубив, он смаковал смесь, гоняя ее во рту и на языке и чуть ли не полоща ею горло, а потом с одобрительным кивком, смачно харкнув, выплевывал свою пробу. Как говорила мне Энни, он никогда не делал и глотка.

Даже в те давние дни Лео, несомненно, обладал уникальной и удивительной дальновидностью. Он предвидел опасность обесценивания валюты и доверял лишь недвижимости и виски. Тем не менее, когда я узнал о его нынешнем и потенциальном богатстве, я не мог не задаться вопросом: какой ему, к черту, прок от всего этого? Его жизнь была образцом скучнейшей, строжайшей и ужаснейшей аскезы. Но затем до меня дошло, что высшим удовольствием для Лео, апогеем его подспудного наслаждения, было – под этой маской нищеты — тайное чувство собственной значимости. Я уже говорил, что он никогда не улыбался. Однако порой, когда во время деловых переговоров он ронял какую-нибудь привычную для себя фразу, вроде «Я бедный человек», или «Я не мог себе этого позволить», или «Вы могли бы купить и продать меня», я замечал чуть похожее на судорогу легкое подергивание его губ, как будто ему стоило огромных усилий подавить приступы язвительного смеха. Как ни странно, хотя я видел или предполагал все это и несмотря на все его придирки и обманы, я не мог не любить его. Глядя на его бледное, с заостренными чертами лицо, я испытывал необъяснимый прилив сочувствия и был склонен жалеть его. Именно эту эмоцию он и стремился вызвать как триумф всей своей хитрости, поскольку из нее и состоял созданный им персонаж, под личиной которого жил настоящий Лео Кэрролл.

Хотя моя жизнь у Лео была не слишком обременительной, главная для меня проблема заключалась в еде. Сам дядя, помимо патентованного корма, который он потреблял благодаря своим пунктикам, казалось, вовсе обходился без пропитания. Он завтракал один и очень рано, когда я еще спал, его ланч был окружен такой же тайной, а возвращаясь поздно вечером, он шел к плите и, все еще в шляпе-котелке, стоял там с рассеянным видом, молча стряпая себе какое-нибудь месиво: кашу из пшеничной клейковины, арроурут или песочные галеты и болтанку.

Разумеется, стол наш был до нелепого скуден, а поскольку я быстро рос, то почти постоянно испытывал чувство голода. Мне бы пришлось худо, если бы не миссис Тобин, у которой не было четкой договоренности с Лео насчет расходов на питание, и как ни упорствовал Лео, твердя, что у него нет свободных наличных денег, в конце концов, стоило мисс Тобин пригрозить своим уходом, таковые находились. Эта скудная приплата позволяла добавлять к нашей элементарнейшей диете то, что мисс Тобин называла «лишкой», которую она без колебаний делила со мной. Когда же дело доходило до раздачи, то чаще всего, если не всегда, я получал бо́льшую часть.

Но мои первые впечатления от Энни были пересмотрены не только благодаря желудку. Когда прибыл мой новый костюм, его кошмарный вид грозил обречь меня на бесконечные страдания и стыд. Но в субботу вечером, после недельной му́ки, когда я, выходя в город, чувствовал себя объектом насмешливых взглядов, миссис Тобин попросила меня снять это оскорбительное одеяние, покрасила его в темно-коричневый, не привлекающий внимания цвет, высушила, выгладила и утром в понедельник презентовала мне то, в чем я стал, по крайней мере, выглядеть пристойно. Энни была, без сомнения, самой обязательной и самой жизнерадостной личностью, с какой я когда-либо встречался, – преисполненная благожелательности, она редко огорчалась и всегда была готова посмеяться над своими и моими проблемами. Даже ни с чем не сравнимая скаредность моего дяди была для нее поводом для смеха, и, хотя она объясняла мне это самыми убийственными клише, такими как «Жизнь – штука странная, дорогой, надо встречать ее с улыбкой» или «Смейся – и мир посмеется вместе с тобой, плачь – и будешь плакать один», эти банальности означали лишь то, что она не получила должного образования. Ничто не могло повредить ее натуре, излучавшей щедрость, высокую порядочность, – в ней не было и малейшего намека на злые чувства и умыслы. Не прочь погадать (самое любимое ее гадание – на чашках), она всегда предсказывала благоприятные события и никогда ничего худого. Сколько мы с ней ни общались, я ни разу не слышал, чтобы она отозвалась о ком-то плохо или осуждающе. Даже в адрес Лео, который, несомненно, заслуживал ее тяжелых упреков, она лишь сочувственно посмеивалась: «Тут ничего не остается, как пожалеть беднягу. Поверь, что к себе он еще строже, чем к нам».

Она была вдовой с четырьмя детьми, все сыновья. Трое из них были в британской армии. Она никогда не говорила просто «в армии», неизменно подчеркивая, что двое в Индии, один в Сингапуре, как если бы они там служили иностранным государствам, четвертый же эмигрировал в Канаду, где отнюдь не процветал. Хотя она редко получала вести от сыновей, притом весьма скупые, она иногда рассказывала мне о них, с улыбкой вспоминая какой-нибудь случай из прошлого. В кухне на каминной полке к стеклянной чаше, в которой Энни с любовью содержала довольно облезлую золотую рыбку, была прислонена старая открытка с видом Тадж-Махала при лунном свете и таким текстом: «Дорогая мама, я надеюсь, что эта открытка дойдет от меня к тебе и найдет тебя в добром здравии. Твой любящий сын Дэниел». Когда открытка попадалась ей на глаза, Энни начинала улыбаться мне: «Дэнни всегда был хорошим мальчиком, хотя иногда чуть сумасбродным. Никогда не забуду тот день, когда он упал с пирса в Дануне…»

Но чаще всего во время наших долгих вечерних разговоров она вспоминала о своем муже. Она называла его Па. Должен признаться, что мне были малоинтересны эти семейные воспоминания, но поскольку я искренне полюбил миссис Тобин, то заставлял себя слушать с внимательным и сочувствующим видом. Обычно это у нее звучало так:

– Па был хорошим человеком, дорогой. И умным. Но с торговлей у него никогда не ладилось. Он устраивался на работу на пару недель, а потом бросал. Он был по-своему слишком джентльмен для простого трудяги. Он купил лошадь и подводу, но лошадь свалилась прямо на нас. Да, дорогой, лошадь умерла на нем. Хотя, если бы ему платили за то, что он делал, мы бы рванули вперед. Но он не умел зарабатывать. Это была не его тропка. Ой, он был известной фигурой. Когда он умер, вся улица вышла. Прекрасные были похороны.