— Я осознаю это. Над каждым изображением я работал сам. Другим мастерам я позволяю набросать сцену на камне начерно, разумеется, тоже только после моего одобрения. Но вся основная работа выполнена мной, и нужно ли говорить, что на рельефе нет и царапины от неосторожного резца.

— Но эти метопы будут расположены так высоко, что только боги увидят твою работу и смогут оценить ее, — сказала я.

— А если боги довольны, что может, в конце концов, значить чье-либо мнение? — заметил Фидий.

— Ты рассуждаешь как философ.

Мой ответ заставил его рассмеяться. Фидий обернулся, чтобы подняться по ступеням лестницы в здание храма, меня же что-то заставило задержаться. Пугающая своим совершенством красота здания остановила меня. Фидий, должно быть, прочел мои мысли и сказал:

— Пойдем же, Аспасия. Храм еще не освящен жрецами и не посвящен богам. А пока этого не произошло, он не имеет отношения к богине.

Внутри все помещение заливал солнечный свет, проникавший через незаконченную крышу, которая опиралась на массивную структуру из кедровых стволов. Наверху я заметила четырех человек, укладывавших на стропила мраморные плиты. Храм состоял из двух помещений, в большем из которых предстояло находиться статуе великой богини, а в меньшем должна содержаться казна афинян. Фидий указал мне на то место, где будет стоять статуя.

— У ног Афины я расположу неглубокий бассейн, и блики воды будут играть на деталях из слоновой кости, отражаться на золотом наряде богини. В результате вся статуя будет сверкать невиданным блеском.

— Да, именно огромное количество золота, что потребуется для твоей Афины, заставляет всех болтать об огромных издержках.

— Они просто чешут языками. Как Перикл объяснил в Народном собрании, золото будет уложено таким образом, чтоб в случае нужды его можно было легко снять.

Скульптор покачал головой, как бы сокрушаясь о мелочности своих врагов.

— Я предпочитаю сосредоточиться на главном результате, который, как ты видишь, может быть достославным. Когда все это дурачье уже упокоится в могилах, статуя Афины будет стоять как стояла. Гордая, наряженная, как и подобает богине, украшенная драгоценностями — золотом, дорогими камнями, стеклянными мозаиками. Лишь немногие счастливчики смогут похвастать, что видели ее, но молва о величественном монументе достигнет ушей каждого.

Доступ на Акрополь получали лишь жрецы, служительницы храмов и самые выдающиеся люди страны. Вследствие моих отношений с Периклом такого разрешения удостоилась и я.

— Сейчас расскажу, зачем пригласил сюда тебя, — продолжал Фидий. — Я как раз размышляю над тем, каким должно быть лицо богини, мне хочется создать его необыкновенным. Я не хочу изображать Афину такой, какой изображают ее все. Мне хочется дать ей настоящее человеческое лицо — лицо, которое выражает мудрость, отвагу и сострадание. Но таких лиц я не видал ни у одной из женщин, кроме тебя, Аспасия. И я хочу придать богине твои черты и твое выражение.

Я просто онемела от такого предложения. Мысль о том, что лику великой богини будут сообщены черты лица женщины с сомнительной репутацией, казалась более смелой, чем любой из проектов Фидия.

— Эта мысль пришла мне в голову вчерашним вечером, когда мы выходили из театра, — продолжат он. — Твое лицо в тот миг было прекрасным — такое гордое и непокорное выражение оно имело. Но все это, разумеется, должно остаться сугубо тайным. Причины тебе, думаю, ясны.

— Да, твоим недругам, Фидий, не следует знать, что моделью для изображения Матери Афин послужила женщина, которую тут наградили непристойным прозвищем. Это уж точно не вызовет благоприятной реакции у почтенных афинян.

— Ты изложила суть коротко и ясно. — В его тоне не было и тени сожаления о моей участи. — Но то, что я сказал о твоем лице, — это правда. Возможно, твой жизненный путь наделил тебя более сильным характером, чем имеют остальные женщины, с колыбели обреченные на роль лишь супруги и матери. А может быть, тут сказался твой природный ум или же твоя откровенная, но дипломатичная манера выражать мысли. А возможно, и то, что тебе свойствен тот стратегический, мужской тип мышления, которым обычно наделяют саму Афину. Какова бы ни была подлинная причина, я склоняюсь к этой мысли. Что скажешь ты на это?

— Мы расскажем Периклу?

Предложение Фидия заинтриговало меня, но я не знала, смогу ли сохранить его в секрете от человека, которого люблю. Хотя, конечно, не сомневалась в том, что он держит в тайне от меня многое.

— Его сейчас нет в городе. Давай же не будем его отвлекать от дел. Перикла и так много бранят, как мы с тобой вчера убедились, за его связь с тобой.

— Не за это, — возразила я. — Перикла бранят не за то, что он живет с любовницей. Им не нравится, что я оказываю на него влияние. Но никакого влияния на самом деле нет — по крайней мере, оно не таково, каким его воображают эти люди. Я внимательно выслушиваю то, что Перикл мне рассказывает, иногда высказываю свои соображения, вот и все. А можно подумать, что я прямо околдовала его, чтоб заставить выполнять мои желания!

— А меня ты не околдовала, Аспасия? Поняла, что тебе удастся приобрести полезных друзей среди членов Ассамблеи, и надумала наслать на меня чары, чтоб заставить работать побыстрее и с дешевыми материалами, а?

Это мысль сильно развеселила его, да и меня тоже. Но где-то глубоко в сердце сидело жало нанесенной мне обиды.

— Почему меня подвергают оскорблениям за то, что у меня хватает ума беседовать со своим возлюбленным и обсуждать с ним вопросы, занимающие его ум?

Какую угрозу представляла я, девушка, не имевшая приданого, сирота, живущая в доме любовника, на его хлебах и содержании, для тех афинских аристократов, которые выплевывали мне вслед оскорбления? Иногда мне начинало казаться, что меня они страшатся больше, чем Перикла. Это, конечно, было чепухой, но как иначе объяснить столь парадоксальное поведение этих людей?

— Не имеет смысла задавать вопросы, на которые не существует ответа, Аспасия.

— А я как философ вижу свою задачу в формулировании вопросов. Таких вещей, как конкретный или удовлетворительный ответ, в природе не существует, но нужно довольствоваться той тропой, которую логически обоснованный вопрос делает ясно видимой.

— Вот первые умные слова, что я услышал за нынешний день, — послышался чей-то незнакомый голос позади нас.

Мы обернулись и увидели крепкого юношу, только что с инструментом и тряпками вошедшего в зал храма. Он поклонился нам и занялся полированием длинной мраморной доски, которой предстояло служить будущим пьедесталом для статуи. Он старался делать вид, будто целиком поглощен своей работой, но по его лицу я видела, что ему не терпится услышать продолжение нашей беседы. Фидий обратился к нему.

— А, Сократ[33], вижу, ты наконец-то решил взяться за ум. Наверное, те, кто работал по соседству, уже устали от твоей болтовни и попросили тебя заняться делом?