не назвал меня? (9) Димн, конечно, если бы был жив, выгородил бы меня. А что же остальные? Кто захочет признаться в своей вине, тот, конечно, ничего не скажет обо мне: злая судьба горька, и виновный, страдающий за себя, бывает равнодушен к мучениям другого. (10) Неужели из стольких виновных никто не скажет правду, даже и под пыткой? И все же никто не щадит обреченного на смерть, да, по-моему, и он сам никого не жалеет.

(11) Я должен вернуться к единственному правдивому обвинению, почему я умолчал о сказанном мне. Почему выслушал так беззаботно? Как бы то ни было, но этот проступок, когда я сознался; в нем, ты, Александр, простил, ты дал мне правую руку в знак примирения и я был на твоем пиру. (12) Если ты поверил мне, что я очищен от подозрений, если ты пощадил меня, так не меняй же своего решения! Что я сделал прошлой ночью, когда ушел от твоего стола? Какое новое преступление, сообщенное тебе, заставило тебя изменить решение? (13) Я крепко спал, когда меня, измученного моими несчастиями, разбудили мои враги, чтобы заковать меня. (14) Когда приходил такой глубокий сон к заговорщику и убийце? Преступники не могут спать спокойно, их мучают угрызения совести и терзают фурии не только когда преступление совершено, но и когда оно еще только задумано. Меня освободила от страха как моя невиновность, так и твоя правая рука; я не боялся, что ты больше подчинишься жестокости других, чем своему милосердию. (15) Но не раскаивайся в том, что ты поверил мне, ведь все было рассказано мне простым юношей, который не мог представить ни одного свидетеля своих слов, никакого залога и который переполошил бы всех, если его стали слушать. (16) К несчастью, я подумал, что до моего слуха доводят о ссоре развратника с любовником, и мне показалось подозрительным, что он не сам пришел ко мне, а послал своего брата. (17) Я боялся, что он будет отрицать данное им Кебалину поручение и я окажусь причиной опасности для многих; друзей царя. (18) Даже когда я никого не задел, нашелся человек, пожелавший моей гибели; скольких я нажил бы врагов, обвини я невинных? (19) Но, скажете вы, ведь Димн покончил с собой. А мог ли я это предугадать? Конечно, нет. Итак, единственный факт, удостоверяющий сообщение, еще не мог воздействовать на меня, когда я говорил с Кебалином.

(20) Клянусь богами, если бы я был соучастником Димна в таком преступлении, я не стал бы целых два дня скрывать от него, что нас предали; ведь самого Кебалина легко было убрать с дороги. (21) И наконец, после того как известие, от которого я должен погибнуть, мне было сообщено, я входил один в спальню царя с мечом в руках. Почему же я не совершил тогда преступления? Или я не осмелился на него без Димна? (22) Он, значит, был главой заговора, а я, Филот, мечтающий о троне в Македонии, скрывался в его тени! Был ли кто-нибудь из вас подкуплен дарами? Кому из вождей, какому префекту оказывал я особое внимание? (23) Меня обвиняют даже в том, что я презираю свой родной язык и обычаи Македонии. Итак, я домогаюсь власти над тем, кого презираю! Уже давно мой родной язык вышел из употребления в общении с другими народами: и победителям и побежденным приходится изучать чужой язык. (24) Это, клянусь богами, еще не так оскорбительно для меня, как то, что Аминта, сын Пердикки, участвовал в заговоре против царя. Я не отказываюсь от упреков в дружбе с ним. Или не следовало сближаться с братом царя? (25) Но если надо было уважать человека столь высокого положения, спрашивается, виноват ли я, что не угадал этого, или должны умирать также ни в чем не повинные друзья преступников? Если это справедливо, почему же я до сих пор жив? (26) Я действительно написал, что жалею людей, вынужденных жить под скипетром считающего себя сыном Юпитера. О вера в дружбу, о опасная свобода давать искренние советы, вы предали меня, вы внушили мне не молчать о том, что я думаю! (27) Я признаю, что написал это, но самому царю, а не о царе. Я не хотел возбудить ненависть к нему, а боялся за него. Мне казалось более достойным Александра молча признавать в себе семя Юпитера, чем объявлять о нем во всеуслышание. (28) Но так как все верят оракулу, пусть бог будет свидетелем в моем деле; держите меня в оковах, пока не спросите Аммона, замышлял ли я тайно преступление. Признавший нашего царя сыном не потерпит, чтобы остались скрытыми замыслы против его потомка. (29) Если вы считаете пытки более верным средством, чем оракул, я не отказываюсь от такого способа узнать правду.

(30) Обвиненные в таких преступлениях обычно приводят на суд родственников. Я потерял недавно обоих братьев, своего отца я не могу привести и не смею даже обратиться к нему, раз он сам обвинен в том же преступлении. (31) Неужели мало того, что он, бывший отцом стольких сыновей, а теперь имеющий в утешение только одного, потеряет и этого последнего, разве только и его положат на мой погребальный костер? (32) Итак, дорогой отец, ты умрешь из-за меня и вместе со мной; это я отнимаю у тебя жизнь, я обрываю твои годы. Зачем, скажи, породил ты меня, несчастного, против воли богов? Для того ли, чтобы узнать по моей; судьбе и об ожидающей тебя? (33) Не знаю, что более достойно сожаления: моя юность или твоя старость. Я погибаю в расцвете сил, у тебя же палач возьмет жизнь, которую, даже если бы судьба хотела ждать, уже требует от тебя; природа. (34) Упоминание о моем отце убеждает меня, как робко и нерешительно следовало бы мне сообщить о том, о чем донес Кебалин. Ведь Парменион, узнав, что врач Филипп приготовил для царя яд, написал ему письмо, чтобы предостеречь его не принимать лекарства, которое медик решил ему дать. (35) Разве поверили моему отцу? Разве это письмо имело какое-либо значение? Как часто и я сам, сообщая о том, что услышал, подвергался насмешкам за свое легковерие. Если нами обоими недовольны, когда мы предупреждаем, и подозревают нас, когда мы молчим, что же нам делать?» (36) И когда один из стоявших поблизости воскликнул: «Не устраивать заговоров против своих благодетелей», Филот ответил: «Ты говоришь правду, кто бы ты ни был. (37) Итак, если я заговорщик, я не