её с Торгердой в Старой Ладоге — совесть не позволит. Ни одна корона на свете не заменит мне жизни моих любимых.

Швед затряс лысой головой:

— Ты святой человек, бессребреник. В наше время больше таких не сыщешь...

Так закончился это разговор, а наутро Олафу доложили: прискакал гонец из Нового города — раненый, обескровленный; посланных Добрыней было трое, по пути их атаковали неизвестные всадники, в ходе боя два других погибли, а ему удалось прорваться. У него важное послание, адресованное конунгу. Трюгвассон поспешил к посыльному.

Умирающий лежал на одре, бормоча что-то непонятное. Олаф развернул пергаментный свиток и прочёл по-норвежски:

«Конунгу Олафу Трюгвассону, сыну Харальда Харфагра Прекрасноволосого из рода Инглингов, от посадника Великого Новгорода Добрыни, сына князя Мала из рода Нискиничей, — поклон.

Сообщаю с тревогой, что земля Новгородская наполняется смутой. Тысяцкий Угоняй со своим сыном Лобаном, старостой Плотницкого конца, мутит лучших и меньших людей на Торговой стороне, те вооружаются и хотят сместить юного князя Владимира Святославлевича. За меня — дружина, пруссы, неревляне, тигожане, пидбляне и чудь. Силы правого и левого берега примерно равны. Но случись атака, неизвестно, на чьей стороне будет сила.

Обращаюсь к тебе за выручкой как к союзнику и отцу невесты моего племянника. Прикажи сотням в Старой Ладоге и твоим дружинникам присоединиться к нам. Численный перевес наших ополчений может удержать Торговую сторону от бездумных действий. Главное — сорвать наступление, а потом унять всех зачинщиков смуты мы сумеем. С нетерпением жду решения.

Князь Владимир кланяться велел невесте Малфриде. Как устроятся городские дела — ждём вас в гости: посидеть рядком, закусить медком.

С пожеланием здоровья и милости небесной.

Писано со слов Добрыни Нискинича месяца березозола, 14 дня».

Не успел Трюгвассон дочитать последние строки, как посыльный захрипел и покрылся потом. Наблюдавший за ним лекарь-норвежец констатировал смерть.

«Господи, — подумал отец Малфриды, — всюду одно и то же. Кровь и злоба. И нигде не спрячешься — ни на севере, ни на юге...»

Он свернул пергамент, спрятал в рукав кафтана и пошёл отдать распоряжения — снаряжать отряд для отправки в Новгород.

Киев, весна 970 года

Ярополк плохо помнил мать. Дочка Жеривола, Красава, умерла при загадочных обстоятельствах. Как-то, зайдя в одрину, слуги обнаружили её мёртвой, с перерезанным горлом. Слухи поползли, будто это дело рук самого Святослава — ведь роман его с ключницей Малушей был тогда в разгаре; якобы Красава стала выяснять отношения, угрожать, кричать. И вспылив, князь её убил. Но не пойман — не вор, да и кто посмеет предъявлять сильным мира сего обвинение, даже если ты — Жеривол, тоже занимающий не последнее место в Киеве? По убитой княгине устроили великую тризну, а само убийство замяли. Семилетний Ярополк с шестилетним Олегом оказались сиротами.

Он уже не помнил черт её лица. Иногда Красава приходила к нему во сне — то похожей на бабушку Ольгу, то напоминающей дочку купца Вавулы Налимыча — славную Меньшуту; говорила ласково, гладя сына по волосам: «Не печалься, милый. Коли доля наша такая — править, ничего теперь не попишешь — терпи». — «Не моё это дело, мамо, — причитал Ярополк, — в голове свербит: в спорах разбираться, думать о казне. Я люблю лежать, слушать небылицы, греться на солнышке летом. Разве это плохо?» — «Ты, сынок, старший Святославлевич, и с тебя спрос намного больше». После этих снов он вставал разбитый.

Сколько Ярополк себя помнил, у него всегда что-нибудь болело. Уши, голова, горло, зубы. От малейшего сквозняка он лежал пластом. Съев клубники, покрывался крапивницей. От ничтожной царапины зрел большой нарыв. А с одиннадцати лет стали появляться прыщи — ладно бы на теле (под одеждой не видно), так ещё на лице. Это усугубляло комплекс неполноценности.

И ещё он всего боялся. Бабушки, отца, смерти, молнии, сглаза, порчи, закулисных интриг, яда, насмешек, грома, пауков и Перуна. Верил во все приметы. Часто повторял: «Чур меня, чур!» — и плевал через левое плечо, где, как считалось, пребывала всегда нечистая сила.

Как-то Святослав взял подросших братьев воевать неуёмных вятичей, не желавших подчиниться правлению Киева. Ярополку было тогда четырнадцать, а Олегу — тринадцать. По дороге Ярополк заболел, пролежал в Рязани двадцать дней, а затем был отправлен князем домой. Но зато Олег показал себя с лучшей стороны: храбро бился, мог без устали находиться в седле, метко стрелял из лука. Он вообще был в отца — плотный, толстокожий. Ярополк завидовал брату. Понимал, что тот — настоящий князь.

Настенька была первой женщиной Ярополка. Первой и единственной. Он любил её больше платонически, нежели телесно. Мог часами смотреть, как она сидит, наклонившись над рукоделием, и разглядывать нежный профиль гречанки — тонкий нос, мягкие, прелестные губы. А пушок на виске, доходящий до козелка ушной раковины, приводил его просто в восторг.

К прочим страхам Ярополк прибавил ещё один: быть плохим мужем Настеньке. Он боялся, что дружба их, лишь порой подкрепляемая физической близостью, может оборваться. Вдруг она полюбит другого? Может, полюбила уже? Ярополк поверил жене: Милонег лишь поцеловал её. Это было главное. Ну а то, что дядя ей нравился как мужчина, вовсе не смущало супруга. Мало ли кто кому нравится! Вот ему, например, нравится Меньшута — ну и что с того? Он же не собирается сделать её наложницей! Слава всем богам, Милонег теперь далеко. Есть надежда, что не вернётся вовсе. Кто ещё соперник? Олег? В Овруче сидит, и опасность от него небольшая. А у Люта — молодая жена.

Ярополк себя успокаивал. Но привычка всего бояться заставляла его тревожиться и по этому поводу. Странность в поведении собственной супруги он заметил уже давно. Неожиданно она перестала ходить в купальню, сторонилась общественных трапез, начала проводить больше времени у себя в одрине. Часто плакала. На вопросы отвечала уклончиво: голова, мол, болит, сон плохой приснился и так далее. Осень и зима прошли в неосознанном предчувствии чего-то ужасного. И скандал грянул по весне, в праздник прилёта жаворонка, отмечаемый 9 марта. В этот день Ярополк. поднимаясь в терем, чтобы повести Настеньку на берег Днепра — посмотреть хороводы девушек, съесть, как все, испечённую из сладкого теста птичку, — вдруг услышал разговор. Голоса раздавались от дверей одрины гречанки. В женском он узнал голос Настеньки, а в мужском — Мстислава Свенельдича. Князь едва не лишился чувств. Говорили так:

О н. Только раз ещё — и верну письмо.

О н а. Ты меня уже