труда представить себе другого полковника – на этот раз польского – оперирующего категориями, непонятными или даже смешными постороннему человеку своей высокопарностью и совершенной бредовостью по оценкам «сегодня» и «сейчас». А ведь то, что в первую очередь кажется иностранцу косностью, тоже – пронесенная через тот или иной ад – форма верности.

Гостеприимные французы везут меня в Медину. Выхожу, и сразу очарование. Сотни сколоченных из досок домишек, выкрашенных в разные цвета: зеленые и голубые лавочки освещены маленькими яркими лампочками. За прилавками женщины продают горы фруктов, похожих на большие продолговатые зеленые апельсины, торгуют и спиртным. Мужчины в белых и голубых плащах, в длинных хитонах или в распахнутых рубашках и европейских штанах. Моих врачей всюду встречают как добрых знакомых, с детской доверчивостью. Пытаюсь рисовать женщину за прилавком в синем тюрбане и белом платье. Видя, что я рисую, она низко наклоняется, смущенно улыбаясь. Замечаю у нее на спине привязанного годовалого мальчика, как из шоколада. Говорю мужу, стоящему рядом, что у него красивая жена. Тот разражается веселым смехом, как от удачного анекдота. Дега в письме из Луизианы описывает черных женщин с детьми на руках, восхищается экзотикой и говорит, что нужно возвращаться назад, строгать в своем углу. Он не дает восхищению увлечь себя и все равно до самой смерти возвращается к своим танцовщицам и всю свою долгую жизнь изучает каждое их движение. Я здесь пытаюсь набросать этот мир, такой для меня новый, словно созданный для меня. Красота этой жизни совершенно безотчетна, точно непреднамеренна и этим так привлекательна, но из моих рисунков ничего не выходит, почти совсем.

Возвращение на корабль. К толпе, которая по-прежнему, кроме одного немца, кажется мне совершенно чуждой. До этого я заметил еще еврея из Израиля, который тоже разговаривал с моим немцем. Оба создали себе свой ритм. Их не интересует ни план дня, которому все с набожным энтузиазмом подчиняются, ни наскоро организованный флирт. Для большинства время путешествия на корабле «не считается». Оно вне ответственности, вне какой-то последовательности. Сейчас или никогда, не только можно, но и нужно жить, как человек, главная цель жизни которого – веселье. И старый хозяин типографии в Буэнос-Айресе, который двадцать четыре года назад уехал из Жолквы, и итальянский загорелый ловелас, и пенсионеры, немцы и итальянцы, едущие к детям, которые там разбогатели, и толстый французский торговец консервами – все они хотят веселиться. Сегодня объявили подготовку к большому балу на экваторе и собирают фамилии тех, кто хочет на экваторе «креститься».

14 мая. – Суббота. Месса в часовне во втором классе. Толпа монахинь, которых я вижу впервые, видимо, большинство не выходили из кают. Часовня заполнена, много итальянок и испанок. Та же молитвенная аура, что в Барселоне, укорененная в традиции. Толпа поет «La più bella Stella…», это как наша «Милосердная Матерь». В часовне большая икона: Христос, дюжина ангелочков, Богородица, святой Франциск. На всех лицах одинаковое выражение полукроликов, полукосуль. Где я видел такие же лица? Ах да, в зале-читальне. На стене девушка с красными волосами, в темно-синей блузке, груди как мандарины, мальчик в оранжевом свитере с голубую полоску. Оба пишут гусиными перьями: фрагмент веселой, сделанной действительно со вкусом росписи с кораблем, морскими звездами etc. Выражения лиц буквально одни и те же на религиозных и светских картинах. Рана в руке Христа, пробитой гвоздями, изображена с тем же «вкусом», что морская звезда на светской росписи. Эта геометрическая красная звезда на руке Христа точно того же цвета, что волосы девушки, чьи груди как мандарины.

Что общего это имеет с религиозной живописью? Или Воскресающий Христос, скульптурка на алтаре в наибанальнейшем стиле Сен-Сюльписа, ведь он не ближе к религиозному переживанию, чем эта «вкусная» декоративность! В Барселоне, в музее, Христос XVI века в голубой ризе, с глазами, не похожими ни на одни человеческие глаза, даже та барочная Мадонна XVIII века в барселонском соборе, раззолоченная, с испуганным личиком – три мира, три разных века, но нет сомнений, что это миры религиозных переживаний, а этот moderne Христос с изящной звездочкой вместо раны – не значит ничего.

Кроме Руо и, наверное, рисунков муки Христа Бюффе, я не видел современного религиозного искусства. Даже у Матисса.

15 мая. – Воскресенье. Погода серая, душная, долгие часы в шезлонге, опять Абеллио, книга то враждебная мне в своей жестокой «астрономии», то близкая, может, не столько близкая, сколько притягательная сознанием, более того – верой в безграничные возможности и способности человека. Можно ли интересоваться интеллектуальными течениями, затронувшими молодежь Европы пред 1939 годом, не учитывая свидетельство Абеллио? Это жонглирование континентами, эти дружбы коммунистов с фашистами, финансистов с революцией, людей, которых объединяло одно – ненависть к бессильной демократии; они предпочитали преступников, потому что у них была фантазия. Призывы к катастрофам, к новому человечеству, которое должно родиться «в потоках крови». У Абеллио о немецко-русском союзе 1939 года говорится как о чем-то само собой разумеющемся, почти как о хорошем анекдоте. Смех, презрительный смех дурачкам, видящим в этом предательство или подлость…

Во всей этой толстой книге Польша не упоминается ни разу. (Впрочем, как и у Абеллио, я не встретил ни одного упоминания о Польше у Симоны Вейль.) Может быть, я потому сегодня не способен поддаться его пророческим «парáм», что я был из тех глупых поляков, которых убивали немцы, ссылали и тоже убивали большевики, а французы вели une drôle de guerre[206], а самые умные из них, как Абеллио или Дриё[207], строили планы мирового масштаба, готовые дьявола взять в союзники.

Как же я знал тот мир. Дриё в тридцатых годах обаятельный, внимательный, его друг Б., тогда фанатичный коммунист, Дриё в то время был далек от коммунизма, писал «Genève ou Moscou»[208], был женат на Сенкевичувне, думал о Европе, интересовался Центральной Европой, а значит, и Польшей, написал тогда прекрасное предисловие к книге моей сестры о Мицкевиче. В большой темной гостиной-кабинете с окнами на узкую улицу Saint-Louis-en-l'Île он читал мне максимально пацифистский текст, в котором обещал никогда больше не брать в руки винтовку, и при этом постоянно возвращался к тому, как обустроить Европу. Именно в тот период я однажды застал его сразу после возвращения из Рима. Он вдруг вспылил, что с него хватит этой жизни в гробу или на руинах, как в Риме, или в домах на острове Святого Людовика, которые все прогнили, им то и дело ставят новые подпорки, дома, которые давно пора снести, в этой