в этот час; вдруг среди них вырастает и исчезает мощная глыба со странными толстыми низкими трубами-башнями, скатами и сводами (разводные мосты?), завод-крепость. Красный шар солнца за ней на кроваво-оранжевом, желтом, зеленом небе, иссеченном полосами тяжелых фиолетовых облаков.

9 мая. – Утро. Авиньон – Марсель. Плен воспоминаний. Оливы разлапистые и сизые, море тихое и голубое на фоне бледного неба, год назад я узнал этот пейзаж, не такой же, а именно этот, спустя почти тридцать лет. Эти оливы на равнине за Авиньоном, редкие кипарисы и далекая гряда гор, потом Эстак («Что вы делали в семидесятом году, во время войны?» – «Писал пейзажи в Эстаке», – ответил Сезанн). Пейзаж этот навсегда врезался мне в память с тех пор, как я впервые увидел его с капистами[195]. Все мы были помешаны на Сезанне и Ван Гоге – их земля.

Ривьера. Романтика, утыканная отелями. Розовые и лиловые горы, стекающие в бирюзовое море, гладкое, как оливковое масло, белые лодочки и паруса. Как же долго я не был в согласии с этим пейзажем, словно слишком счастливым по человеческим меркам. Счастье с открытки. Годами я был не в состоянии «увидеть» его, как ни хотел, не мог писать его, а когда писал в тех местах – отворачивался от моря. Я рисовал уродливые дома с огромными афишами на стенах, дровяные сараи, огороды на задворках. Год назад я этот мир вдруг разглядел, но в ту же секунду он утратил свою нереальную романтичность, стал прекрасным, брутальным, иногда трагическим или победно лучезарным. Глядя на мои картины, люди не раз возмущались, вспоминая эти места в единственной доступной им форме – форме разноцветной открытки, счастья, рассылаемого по всему свету якобы всегда счастливыми туристами.

Канны. Корабль только что пришел из Генуи. Качается на волнах большая белая цацка с красной полосой на трубе и зеленой там, где касается волн: «Julio Cesare». Я не умею путешествовать на корабле. Не люблю корабли, даже самые лучшие. Эти длинные коридоры, лестницы, всюду странный запах (лак? смазка?), теснота кают – у последнего бедняка на земле жилье просторнее, небольшие колебания судна даже на стоянке – легкая тошнота от одного страха перед морской болезнью. Обычная горячка сборов, нервы. Где сундук? Где какой чемодан? Спешка, чтобы выбрать шезлонг «получше», хотя все они одинаковы, лучший стол в столовой, хотя все одинаково удобны. Настроение публики скорее праздничное, триумфальное, для многих это перемена всей жизни – мечта. Но большинство здесь – люди деловые, путешествие для них привычно. Замечаю только одну плачущую женщину.

Трогаемся под вечер. Плывем до самой темноты вдоль цеп и пологих гор Alpes Maritimes[196], оливковых, бледно-лиловых и совсем в дали – синих на фоне гладкого лимонного неба.

Первый обед. Бесчисленные блюда, меню на большом глянцевом листе, юркие официанты. Роскошь. Сижу рядом с парой старых людей: граждане Аргентины, евреи из Жолквы, еще говорят по-польски. Дама радуется, что встретила земляка. Они возвращаются из первой большой туристической поездки после двадцати четырех лет тяжелой работы в Буэнос-Айресе. Рассказывают об Италии, Швейцарии, Франции, о ценах, радуются всему без тени агрессии или хвастовства. Мне приятно быть с ними в этот первый вечер среди чужих. Толпа шумная, возбужденная. Салоны битком, формируются группы, слышен испанский, португальский, итальянский и английский. И только однажды пара слов по-французски. Эта толпа кажется мне на первый взгляд некрасивой и невыносимо чуждой. Большинство – престарелые мужчины, то усохшие, то толстяки, крупные разодетые женщины с затейливыми сережками-висюльками у квадратных лиц.

9 мая. – Еду в каюте с итальянцем. Тщательно загоревший, еще привлекательный, спортивный, несмотря на не самые молодые годы и блестящую, как бильярдный шар, лысину; он оказывается типичным человеком moderne, который уже все себе организовал (вот что значит темп). Просит меня не заходить в каюту между семью и восьмью часами. В восторге от того, что я его понял, предлагает мне на ломаном французском маленькие флакончики итальянского шампуня – может быть, он представитель фирмы, а может, это просто взятка за мое предполагаемое неразглашение тайны, вещь, которая ему с его лысиной не нужна. Кроме того, сообщает, что он председатель моднейшего общества на одном из аргентинских пляжей. Предлагает мне организовать выставку. Оказывается, солдатом во время войны он был в Сталинграде, но его не вовлечь ни в какой разговор о той поре, он мгновенно его обрывает, вычеркнул неприятные воспоминания и полон радости жизни. Даже морщин на лице у него почти нет. («Как вы прекрасно выглядите», – сказал кто-то уже очень немолодой, но все еще красивой герцогине Т…, прожившей всю жизнь во Флоренции. «Это потому, что у меня нет никаких тревог!» – ответила она с непроизвольной искренностью. Княгиня эта похоронила на кладбище там же, во Флоренции, шестерых детей.)

Корабль на пару часов остановился в Барселоне. Три жарких часа в разогретом и пыльном городе. Скрипучие трамваи, толпа, на первый взгляд так напоминающая марсельскую…

В Барселоне. Захожу в собор в тяжелом стиле Эрреры[197]. У двух алтарей – будний день – толпа молящихся. На стенах несколько фресок в духе ужасного фальшивого модернизма. На одном из боковых алтарей – Мадонна XVIII века, вся в золоте, с огромной золотой короной и маленьким, разрисованным, словно испуганным личиком. На руках у нее Иисус, тоже в золотой короне, в золотых одеждах, держит резной крест, мощный, как булава. Горы цветов на алтаре, на полу. Совсем другой характер у молящихся толп, чем во французских церквях, какой-то домашний уют и аура живой ежедневной молитвы.

Специальный автобус везет меня на гору, где большой музей каталонского искусства. В автобусе полошится немолодая американка. Она прилетела на самолете, улетает самолетом, успеет ли? Отказаться от музея не хочет – рискует. Думаю об «аббатике» Людовика XIII. Что же увидит эта женщина в таком рассеянии ума? Я, в сущности, тоже иду в музей в спешке, и вдобавок через силу, как будто на меня перестала действовать магия нового. Зачем мне музей в Барселоне, если я и Лувр плохо знаю?

Сразу попадаю в зал каталонской скульптуры XII, XIII, XIV веков и живописи той же эпохи. Бордовый красный, серо-голубые и светло-кремовые тона, глубокие черные или китайские – оранжевые. На большой доске сцены из жизни святого Викентия Сарагосского. По преданию, он проявил такой героизм под пытками, что обратил в веру палачей. Тело бледное, зеленоватое, измученное, в красных пятнах крови. Святой лежит, а рядом с ним волк, вóроны и другие звери среди серых скал, немного стилизованных.