смрад жестокости, дикой гордыни. Понимаю, что людей этого типа той эпохи (до тридцать девятого года), для которых «на определенной высоте уже нет Добра и Зла», переходящих с равнодушным высокомерием от ультраправых к ультралевым или наоборот или разыгрывающих обе карты одновременно, мог искушать даже гитлеризм. Для героев Абеллио отдельный человек не существует, если это не посвященный, не «отмеченный».

«Не в том дело, чтобы идти к видимому народу, нам нечего с ним делать. Война, эпидемии, голод освободят от них землю», – бросает он вызывающим тоном презрения.

Мы идем только к народам невидимым, к тем, кто выживет и кому заповедано будет населить новый мир. Это наше дело, нашего Ордена, открыть, сохранить, подытожить завоевания последних тысячелетий, десяти тысяч лет и, видимо, передать их новой земле…

Так говорит главный герой книги. Читая это сегодня, как я могу не видеть в этой перспективе Гитлера и его «Орлиного гнезда», крематориев, тысячелетних планов и всех преступлений, узаконенных, тривиальных, оправданных, беспристрастных, потому что «на определенной высоте уже нет Добра и Зла». Тогда я сознаю, как этот титанизм мне ненавистен и навсегда враждебен.

11 мая. – Самая красивая женщина, во всяком случае, самая роскошная из всех, что я до сих пор заметил, сидит в ресторанном зале за соседним столиком. Полунемка, полуаргентинка. Платье черное, под самую шею, голые плечи, тяжелое серебряное колье, на следующий день у нее другое платье, с глубоким вырезом, с зигзагообразным узором, тоже черное, то же серебряное кованое колье, кажется тунисское, такие же серьги, браслеты и кольца. Высокая, гибкая, лицо и плечи смуглые, красивые карие глаза и улыбка на чувственных губах, слишком сознательная, чтобы быть приятной. Сегодня gran ballo[201]. Она все время танцует с моим итальянцем, и его загорелая, как пряник, лысина (он гораздо ниже ее) аж светится на фоне черного платья. Во время танца он все время что-то говорит ей и так гордится своей добычей, как будто только что вошел в Сталинград. Оба при этом выглядят так сыто и глупо! А ведь я где-то в глубине души завидую их непринужденности, более того, их короткому счастью-наркотику.

Навещаю в третьем классе пару венгерских эмигрантов. Еще семь дней назад они были в Будапеште. Шестидесятипятилетняя старушка – вдова, как она говорит, высокопоставленного чиновника времен Австро-Венгерской монархии. Объясняет, что по чистой случайности едет третьим классом, сын охотно оплатил бы второй или первый. Рассказывает, как страдают в Венгрии «высшие сферы» (она) и «низшие тоже» (добавляет походя). Она из Трансильвании, и до сих пор с жаром и нескрываемой ненавистью говорит, что край отдали румынам, которые «даже читать не умеют, в то время как мы, мы в Трансильвании, – интеллигенция». В ее времена в школах кроме венгерского преподавали французский и немецкий. «Теперь учат по-русски», – добавляет она с пламенным презрением. Я больше для себя замечаю, что важно, что по этому каналу будет идти не только большевистская пропаганда, но и великая русская литература, другой культурный круг.

«Культурный? Aber das ist zum Lachen. Die Russen haben keine Kultur und nie eine gehabt»[202].

Молчу. Насколько же легче делать выводы при таком упрощении. Эта старая женщина, с перстнем в потемневшей старой оправе на жилистой сморщенной руке, в потоке бедных, почти сплошь старых людей, которым разрешили уехать, говорит скрипучим голосом о своем превосходстве и превосходстве якобы лучшего, «высшего» класса Венгрии. Сколько в ее речи непоколебимой гордыни, национальной и общественной. Тот же тон спокойной уверенности был у госпожи X., ее ровесницы, которая в похожих условиях приехала в Польшу. Не только советская пропаганда, но и все перемены последних лет только укрепили ее старую, теперь уже окаменевшую иерархию ценностей, сочетающуюся с полной идеализацией прошлого. Поэтому рассказ о Венгрии А. Эстерхази, молодой девушки, которая была рабочей и сидела в тюрьме, ведется совсем другим тоном, гораздо более человечным[203]. Почему молодой П., который, как и Алис Эстерхази, подвергая себя опасности, бежал из Польши, рассмеялся, когда его спросили о «высших сферах», причисляя его к ним. Как же отличается оппозиция этой молодежи и насколько же она опаснее для режима.

12 мая. – Ни кусочка суши. Небо тяжелое, серые бесформенные облака, но море тишайшее. Полил короткий теплый дождь, как будто небо вдруг разверзлось, и прошел. Заплутавшая сизая птичка размером с синицу, совершенно обессилевшая, зацепилась за канаты, вдалеке одна ласточка, и на горизонте на востоке белый парус. И всё. Сегодня итальянский цветной фильм. Всей толпой, с прилежанием, достойным лучшего применения, идем[на него], как на все заранее заготовленные развлечения на корабле, всякие конкурсы, матчи и «сюрпризы». Выхожу посреди сеанса, так мне противен не столько сам фильм – немного голых ног и примитивнейшие американско-итальянские цирковые номера, – сколько покорность пассажиров, с благодарностью потребляющих все, что положено потреблять. Только С. идет своим путем. Часами лежа в шезлонге, изучает португальский: читает. Приятно смотреть на это уже немолодое лицо в очках в тонкой оправе, сосредоточенное, отстраненное и всегда спокойное. Его не затрагивает водоворотик общества. Он говорит, что родом из пасторской семьи на Рейне. И еще несколько монахинь живут тут совершенно другой жизнью. Едут из Италии в аргентинские монастыри. Их видно в часовне или, изредка, на палубе, когда они в огромных черных рясах с вышитым красным сердцем на груди неуклюже ходят группами, словно отделенные от нас невидимой границей.

Несмотря на бунт против Абеллио, я увлеченно читаю «Heureux les Pacifiques». Сколько прекрасных проницательных замечаний. Речь о посвященности. Инстинктивно примеряюсь, на какую shakru, ступень посвящения, я мог бы претендовать, и прихожу к печальному выводу, что ни на какую, кроме низшей, хотя, мне кажется, у меня есть «выходы» к нескольким. Д. всегда меня упрекал, что я читаю мистиков. «Мистиков надо делать, а не читать».

13 мая. – Шестой день. Два дня пытаюсь рисовать, и по-прежнему в рисунках нет ничего, это даже не упражнения, а манерничанье. Не лучше ли в таком случае перестать, или принуждение, дисциплина в таких делах не мешают? Вдруг пара живых линий, не только усилие взгляда и руки, но и переживание. Или только тогда можно рисовать? Нет. Нужна и работа «с грустью в глазах», а иначе – ожидание вдохновения глупых художников из Макушиньского или, в лучшем случае, écriture automatique[204] сюрреалистов. «Рисуйте линии, много линий, и будете художником», – сказал как-то Энгр молодому Дега. Что чувствовал Дега, рисуя и стирая до дыр в бумаге и калькируя до восьми раз, чтобы еще и