Вся икона в белых хлопьях снега, которые падают на тело святого. Я всегда смотрю как на загадку на экспрессивную выразительность и безошибочную музыкальность тонов, ясность композиции художников, настолько близких к детскому ви'дению. Ведь тогда это были религиозные «комиксы», это была сугубо тематическая живопись людей, знавших о живописи, о композиции ничтожно мало или совсем ничего. Откуда эта китайская художественная точность расписных досок, которые в те времена даже не были редкостью. Рядом – каталонские скульптуры, такие совершенные по форме и выражению. Распятия с резным Христом в тонах голубой, розовой и бурой полихромии. Что означают огромные выпуклые глаза Мадонны с Младенцем, глаза – как сливы, или Христос на кресте в голубых одеждах? – это повествование формой. Не абстракция, не реализм, а повествование, в котором зачаровано отношение человека к Божеству, к святости или мученичеству, где форма повествует и в то же время является формой.

Не только Сен-Сюльпис, но и Матисс кажутся мне людьми, отделенными от этого искусства пропастью, такой же, какая отделяет аутентичный жест от трафаретного, механического или искусственно изощренного.

Мадонна с Младенцем с коронами, в приглушенных золотых или приглушенных красных тонах, горестные Мадонны без корон, с поникшими головами и распущенными волосами, в самых обычных позах деревенских женщин. Одна фреска из саркофага в Бургосе XIV века: обведенные четкой линией фигуры в толпе – можно было бы их скопировать в точности и выдавать за немецкий экспрессионизм XX века. Рядом с картиной вижу и коренастого немца, старательно копирующего именно эту фреску.

Зал скульптуры и фресок убил для меня все остальное, хотя я и успел краем глаза увидеть прекрасное полотно Мелендеса – единственного уцелевшего в Испании в XVIII веке художника с суровыми, подробными, еще из XVII столетия натюрмортами – bodegóne[198], в традиции Котана и Сурбарана – у него есть испанская, крайне реалистичная скульптура Христа-мученика.

В городе жара. Вместо обеда прошу в портовом ресторане принести мне спаржу в память о моей единственной поездке в Испанию двадцать пять лет назад, когда я объедался спаржей. Это была еще дореволюционная Испания. В малюсеньком местечке под Мадридом – в Аренас-де-Сан-Педро, в комнатке с видом на старый замок с сотнями аистиных гнезд и сотнями летающих над замком аистов я познакомился с веселым старичком, деревенским священником, монархистом, который водил меня на долгие прогулки, и его другом, симпатичным торговцем вином, ярым республиканцем. Друзья все время обзывались: торговец называл священника «Распутини», а тот торговца «Ленино», какая же это была идиллия. Через пару лет Аренас-де-Сан-Педро то и дело фигурировал в новостях: там происходили кровавые революционные бои, убийства, зверства. Живы ли еще «Распутини» и «Ленино»?

На корабле знакомлюсь с немцем. Профессор С. едет в Бразилию, будет заведовать кафедрой. Он один и долгими часами лежит в шезлонге с книгами.

Пытаюсь делать наброски тушью и акварелью. Как легко при определенных если не умении, то сноровке выйти в тираж, повторяться и писать одни и те же акварели, сработанные все проще и оттого становящиеся все хуже и хуже, потому что более механические.

10 мая. – Читаю «Долину Иссы» Милоша, а из библиотеки взял Абеллио[199] «Heureux les pacifiques»[200]. Сны, как когда-то, двадцать пять лет назад, а Аренасе. После эпохи особенно бурной и многолюдной выставки капистов в Женеве я прожил пару недель один в глухой провинции. И тут меня захлестнула какая-то волна снов, как будто вся жизнь сосредоточилась в снах. Вот и сейчас: сны в основном бессмысленные, мрачные, повторяются мои собственные похороны, на которые я смотрю с полным безразличием. Может быть, это просто воспоминания о смерти пани Дильбиновой из «Долины Иссы», но С., мой новый знакомец-немец, которому я это рассказываю, слушает мои сны с неподдельным интересом, велит читать Юнга и комментирует сны о смерти так, что они якобы всегда означают какой-то конец и знак, что нужно начать жизнь заново, с чистого листа.

Проезжаем Гибралтар. Впервые виден берег Африки. Делаю акварельные наброски. Гибралтар с нескольких ракурсов, рисунки совершенно банальные, какие-то пустые, потом побережье Африки – подкрашенный рисунок, в этом есть тень игры и отголосок переживания, впрочем слабого. Смотрю на первых дельфинов, догоняющих корабль.

Удивляюсь своему полному равнодушию. Дельфины? Гибралтар? Пускай.

11 мая. – Море неровное. Драмамин – и сразу усиленная тупость. Немного акварелей. Раздражает меня это постоянное чувство повтора, déjà vu – отражает мое «трупье» настроение, отсутствие переживания. Тогда хочется что-то в рисунке нарушить, перевернуть. В такие минуты я завидую абстракционистам, которые могут замаскировать пустоту уловками. Но сколько можно маскировать перед другими отсутствие отношения к окружающему миру? Почему такие же на первый взгляд рисунки, как сегодняшние, почти похожие, без всяких уловок, не вызывают у меня протеста – чувство «да». Элементарно: в них больше внимания, переживания, может быть, больше смирения и точности. А теперь рисунок, идентичный им по намерению, скатывается в пошлость. Тогда нужно делать рисунки как можно более сухие и тематически самые нейтральные: горшок, дверной проем, и идти только по линии усиления внимания, объективного контроля. Никакого бегства, не только в фальшивую оригинальность, но и в «педаль», никакой претензии на рисунок более сложный, более синтетический, наоборот – начинать с начала, как будто никогда до этого не рисовал.

Когда ты вдруг один, когда связь с людьми рвется, когда ты в «глуши», теряешь все, тогда может показаться, что прав Гомбрович, что человек живет только как форма под резцом, формируемая другой формой, на нее воздействующей, не существует сам по себе; Бог в нем не подает признаков жизни, потому что человек слишком туп, чтобы его услышать. Впрочем, он сам ничего или почти ничего для этого не делает. Обо всем этом я думал, чувствуя свою опустошенность, словно, лишенный подпорок людей, привязанностей, бремени, горечи, переставал существовать. Вижу бедность моей внутренней жизни и вдруг натыкаюсь на цитату из Абеллио:

Сложно понять, почему люди думают, что можно обмануть боль, поменяв окружение, обособившись от своего мира. Путешествия, восторги, мнимые удовольствия, банальные сюрпризы все новых и новых отношений дают поверхностный образ человечества и жизни и, наоборот, подталкивают нас к себе, к нашему глубинному «я». Отсюда это впечатление трезвого ви́дения, которое ощущается в путешествии, оно еще вернее углубляет грусть, нежели усиливает радость.

Читаю Абеллио: не понимаю свою реакцию на эти пророческие политическо-революционно-религиозные рассуждения. Мне следовало бы испытывать униженность из-за узости моего кругозора, тесноты мыслей по сравнению с этим «астрономическим» разбросом, но в то же время я чую какой-то ужасный