упали на пол, я обтёр мягынькым ковриком. Когда я вернулся в гостевую, где Милош настраивал клавир, я сообщил ей, что пописил, как обычно стоя. Я наблюдал, как она меня ненавидела после такого дичайше нахального признания. Это как в игре, репутацию ни за какие бабки уже не купишь, если уж пропала, то безвозвратно.

Я уже подмечал, как Милош хочет избавиться от меня, я ведь должен был полюбить его, такого агрессивного аутиста-деда, любителя мальчиков. Он меня и приютил, из нищей россиюшки вызволил и зарплату вручает и на машине катает. А я такая свинья неблагодарная не удосужился прилечь к нему в постель после столького добра. И тогда я глубоко постиг, как я мог узнавать в толпе геев, потому что они меня тоже видели, как своего. Я вспомнил забытого друга из студенчества, он частенько увязывался со мной домой из академии. Он охотно рассказывал мне о своих бредовых опытах с представителями своего же пола. Мне было безразлично, что он говорил, а он от этого ещё чаще старался со мной идти вместе. Что этот паскудный дед, что паскудный я, мы оба были по-своему неизлечимо больны. Мне было безразлично, что я продолжал так жить в Германии, как растение.

Спустя несколько недель его настроечные дела в Папенбурге закончились. Мы вернулись в Легницу. Это был мой второй месяц в Европе, я выучил разговорный польский, свободно понимал всё, что произносили в телеке. Милош заявил, что приобретёт мне билет до Москвы. Вот такая вот великолепная жизнь была в Гейропе. Значит неспроста её так прозвали, была бы на его месте женщина, я бы смог её полюбить, но полюбить мужчину — это я никак не мог. Я в последний раз прогуливался по городу. Вечером Милош снова повёл меня в свою склад — библиотеку. Там стоял сейф в углу. Он открыл его, внутри сияли золотые изделия. Милош бережно вложил мне золотые цепочные часы в руки, это был его предпоследний ход, чтобы я упал к его ногам и единодушно признал в нём свою любовь.

Когда я мастурбировал на анальное порево с помощью его ноутбука я всегда очищал историю, чтобы не палиться. Мы вернулись в Польшу и дрочить стало возможно только в душе при помощи памяти и воображения. Перед сном пока он смотрел ящик я по дедовской привычке зашёл в историю и напоролся на гей-порно с мужчиной в возрасте с пареньками. Этот Милош смотрел это пока я был в душе. Возможно, он представлял меня, но мне было безразлично. Этот человек резко стал мне противен.

Накануне моего отбытия Милош предпринял заключительную попытку: вытащил из закромов полотно и попросил прочесть, кто был автор. В углу была подпись Пикассо. Милош сказал, что нашёл её в старом рояле где-то в Германии давным-давно. Мне было наплевать, хоть этот дед был униженным, хоть оскорблённым. Милош рассказал мне историю, как его завели бандиты за угол в пешеходном переходе и потребовали кошелёк. Дело было в Москве. И он сказал им, что эти деньги для детей, и бандюки часть вернули ему. Я слушал его особо не вникая.

Поляки жили беднее нас, но богаче белорусов, рубль был очень дорогим. Я пил каждый день свежевыжатый морковный сок, я был помешан на соках, неважно фруктовых или овощных. Овощные особо заходили: я выпивал трёхлитровую банку помидорного сока за вечер, солички только добавлял крупицы. Я был с дефектом черепной коробки: безграмотный и нищий на язык, не отличающий Мане от Моне и как кстати одеть или надеть пальто. Я был движим лишь похотью, а не разумом: всё, что мне хотелось — это просто подрочить вечером и лечь спать, а там хоть провались всё пропадом.

Обязательно наступило утро уезда из благополучной Европы обратно в путинскую Россию. Милош под конец бессознательно совершил обличающую его истинную суть ошибку: он оставил меня в дустере, а сам бросился обратно в квартиру, чтобы проверить не стащил ли я чего. Я видел куда он спрятал полотно Пикассо. Помимо этой драгоценности его стены были также усыпаны холстами известных и не очень художников, некоторые вполне могли уместиться в моём рюкзаке. Этот тип вёл себя конечно очень странно. Два месяца под одной крышей и так вот заподозрить обо мне, хотя я мог это сделать, даже хлеще.

Он копошился в квартире где-то полчаса, проверял каждый закуток, каждую заначку, пересчитывал банкноты, вспоминая были ли траты. Мне захотелось поскорей доехать до Варшавского вокзала, чтобы сесть на поезд и покинуть это злачное место. Германия, Польша… Теперь стало ясно почему жулики и воры избегали этих государств предпочитая Италию, Францию или Испанию. Зажиточная, дохлая Германия и нищая, вечно страдающая Польша. Вот они братья навек, они прям органично дополняют друг дружку: поляки всегда вытирали немецкую жопу за пару марок.

Я попрощался с Милошем. Этот педофил ещё тогда в пути на Воронеж на секунду положил мне руку на колено, но я думал это просто по-мужски, типа рукопожатия. Время было лучшим средством чтобы понять людей. Может у них в Польше мужчины по-своему здороваются, может и целуются в губы. Откуда мне было это всё знать, я не смотрел внимательно телевизор уже года три. Это был первый иностранец, с кем я так долго водился и то оказался с извращением воли, как у меня. Его влекло к молодым парням, меня тянуло к анне. Так было жаль, что не познакомился ни с одной девушкой: ни с немкой, ни с полькой. В этом плане с Россией у ближнезаморских девушек полная солидарность.

Милош светился от счастья, когда я шёл к железнодорожному переходу. Он был очень рад избавиться от меня, потому что я не позволил ему прикоснуться ко мне, не проронив ни слова об этом. Я не мог это не прокомментировать, но я не мог подобрать слов.

На платформе ко мне подошёл чеченец, я их по лицу легко распознавал. Он сразу заговорил со мной по-русски. Он что-то попросил у меня, а я этим не обладал. Я спросил его, как он тут оказался, а он ответил, что был беженцем.

В поезде я ехал в одном купе с поляком. Он постоянно громко оскорблял вожатую, называл её жирной курвой и шматой пердолоной. Я просто смотрел, у меня не было слов. Мы с ним поговорили по польски, он ехал в Москву на сельхозвыставку.

Обворожительная мечта о богемной жизни в Европе, как человек и среди людей просто не стала явью. Другой на