Кочаров опешил.

– Уже доложили?!

– С юмором об этом говорят. И даже поют: «Когда идешь с Кочаровым в атаку, не забудь песком дорожки припушить…»

– Так и поют?

– Так и поют.

– Вот артисты! – рассмеялся Кочаров, но смех у него вышел отрывистым, нервным. – Узнаю этих певцов-юмористов – накажу… Поляков додумался посыпать гравием…

Растокин вынул платок, вытер лицо.

– А ты узнал об этом, пошумел, пошумел для виду…

– Не под гусеницу же его за это! – воскликнул Кочаров. – Грех не велик.

– Это под каким ракурсом смотреть, Максим.

– В войну танкисты возили с собой и бревна, и фашины[22], и гравий…

– То в войну, а у тебя на учении…

Кочарову не хотелось спорить с ним, да и время уже подпирало, надо было возвращаться в штаб, где ждал его начальник штаба, но упрек этот со стороны Растокина оставил неприятный осадок, и он уже не смог сдержать себя:

– Гравий заметили… А что полк марш-бросок тогда совершил на сотни километров, зимой, в метель и без единого отказа техники – это не заметили, что все батальоны отстрелялись успешно – тоже не заметили…

Растокин видел, как наливается краской лицо Кочарова, как нервно дергается левое веко.

Разговор явно обострялся.

Растокин понимал это, но он также понимал и другое, что обязан сказать ему об этом, так как знакомство с делами в полку и то, что они увидели за эти дни в батальонах, беспокоило его, огорчало.

– Заметили, Максим, все заметили. И что стреляли не в полевых условиях, как положено, а на полигоне, где танкистам все привычно, знакомо. И что оценки батальонам ставили по результатам стрельб лучших экипажей… «Усредняли», так сказать… Так что все заметили.

Услышав такое обвинение, Кочаров вскипел:

– Ах, вот оно что! Приукрашиваем, значит? Очки втираем? Да у меня в полку – орлы. Не ползают на танках – летают! И Кочарова в армии знают, уважают! Я многое могу стерпеть и простить, но когда подозревают в очковтирательстве – тут уж извините, тут я буду беспощаден…

Кочаров хотел было уйти, но заметил приближающегося командира дивизии.

– Что за шум, а драки не вижу? – весело проговорил Дроздов, подходя к ним ближе.

– Не долго и до драки, – насупился Кочаров. – Осталось шпаги в руки взять.

Широкие брови Дроздова взметнулись кверху, словно хотели взлететь в небо.

– Вот даже как… – и посмотрел на Растокина.

Но тот спокойно сидел на лавочке, раскуривая погасшую трубку.

«Э, да тут и в самом деле что-то произошло…»

А Кочаров язвительно продолжал:

– Оказывается, товарищ генерал, танки водить у нас не умеют, стрелять не умеют…

– И кто же так думает? – спросил комдив.

– Да вот Растокин… Валентин Степанович ко всему относится предвзято. И вы, Федор Романович, знаете, почему. Прошлого забыть не может. Чувства затуманили рассудок…

Будто пружиной подбросило Растокина с лавки.

Он встал, расстроенно проговорил:

– Постыдись, Максим… Как ты можешь?!. – и ушел, чуть прихрамывая на левую когда-то раненую ногу.

Дроздов с сожалением смотрел на удаляющегося Растокина, по-своему переживая их размолвку.

– Напрасно ты его обидел…

– А он меня не обидел?

Дроздов молчал.

«Неужели Растокин и в самом деле из-за Марины? Нет, нет… Это глупо…» А вслух сказал:

– Валентин Степанович – человек справедливый, честный.

– Я сам удивлен, – подхватил Кочаров. – Встретил его, как брата родного. И на тебе!.. Ну заметили упущение какое или еще что… Не без этого, гарнизон большой. Так ты скажи об этом по-человечески, по-дружески… Зачем же в амбицию лезть, в позу становиться?

Дроздову неприятен был этот разговор, и он прервал Кочарова:

– Ну хорошо, хорошо, Максим Иванович. Успокойся. Пошли в штаб, доложишь о подготовке к учению.

Растокин нервно ходил по комнате, дымил трубкой. Разговор с Кочаровым не выходил из головы.

«Может, и не надо было напоминать ему о гравии, стрельбах? Дело прошлое, учение они провели, получили хорошую оценку. Что им еще нужно? – рассуждал он. – Да, но в полку до сих пор говорят и о гравии, и о подмене упражнений на стрельбах: выполняли – одни, попроще, а записали те, что потруднее. Люди этого не любят, осуждают. А Максим преподнес Дроздову так, вроде я придираюсь к нему из-за Марины… Неужели в самом деле так считает?»

С улицы в раскрытые окна ворвалась песня. Ее пели солдаты, возвращаясь с вечерней прогулки.

Растокин подошел к окну, теплый ветер слабо колыхал занавески. Надев тужурку, фуражку, он вышел из гостиницы. Был уже вечер, небо на востоке потемнело, но звезды еще не зажигались.

Растокин неторопливо шел по аллее гарнизонного парка. Неожиданно из-за поворота вышел Иван Кузьмич, в одной руке он держал удочки, в другой – сачок.

– А… Валентин Степанович! Природой любуешься? Места тут красивые, – торопливо проговорил он и посмотрел в глаза Растокину. – Максима встретил… Сильно расстроен. У тебя хочу спросить, что с ним? На службе промашка иль еще что?

Разговор с Кочаровым оставил в душе Растокина тяжелый осадок, ему не хотелось вспоминать об этом снова, и он неопределенно произнес:

– Да поговорили… – в надежде, что старик не станет донимать его расспросами, но Иван Кузьмич настойчиво допытывался:

– А все-таки, о чем ты с ним, если не военная тайна?

И столько было в его голосе тревоги, отцовского беспокойства за дела сына, что Растокин вынужден был признаться.

– Тайны тут никакой нет, Иван Кузьмич. Забота у нас, у военных, одна. Служба… Быть, как говорят, всегда наготове, всегда начеку… А у них тут кое-кто начинает забывать об этом, легкие пути ищут. Об этом и сказал ему.

Иван Кузьмич слушал, кивал головой, изредка поглядывая на Растокина, а когда тот замолчал, расстроенно проговорил:

– Святой ты человек, Валентин Степанович! Правду, милок, не все любят, если она к тому же еще и с перчиком.

– Что поделаешь? – вздохнул Растокин. – Как говорится, ты мне друг, а истина дороже.

– Да уж, это верно. Хлеб, воду ешь, а правду-матку режь, – согласился старик. Он как-то весь ссутулился, плечи опустились. – Максим самолюбивый, обидчивый.