Приезжая в сумерки, я иногда заставал ее на диване только водном шелковом архалуке, отороченном соболем, – наследство моейастраханской бабушки, сказала она, – сидел возле нее в полутьме, незажигая огня, и целовал ее руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело… Иона ничему не противилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы – онадавала их, дыша уже порывисто, но все молча. Когда же чувствовала, что я большене в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса,просила зажечь свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийсятабуретик возле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячегодурмана. Через четверть часа она выходила из спальни одетая, готовая к выезду,спокойная и простая, точно ничего и не было перед этим:

– Куда нынче? В «Метрополь», может быть?

И опять весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем.Вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке:

– Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь…

Это меня не обезнадежило. «Там видно будет!» – сказал я себев надежде на перемену ее решения со временем и больше не заговаривал о браке.Наша неполная близость казалась иногда невыносимой, но и тут – что оставалосьмне, кроме надежды на время? Однажды, сидя возле нее в этой вечерней темноте итишине, я схватился за голову:

– Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестокомучить меня и себя?!

Она промолчала.

– Да, все-таки это не любовь, не любовь…

Она ровно отозвалась из темноты:

– Может быть. Кто же знает, что такое любовь?

– Я, я знаю! – воскликнул я. – И буду ждать, когдаи вы узнаете, что такое любовь, счастье!

– Счастье, счастье… «Счастье наше, дружок, как вода вбредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету».

– Это что?

– Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.

Я махнул рукой:

– Ах, бог с ней, с этой восточной мудростью!

И опять весь вечер говорил только о постороннем – о новойпостановке Художественного театра, о новом рассказе Андреева… С меня опять былодовольно и того, что вот я сперва тесно сижу с ней в летящих и раскатывающихсясанках, держа ее в гладком мехе шубки, потом вхожу с ней в людную залуресторана под марш из «Аиды», ем и пью рядом с ней, слышу ее медленный голос,гляжу на губы, которые целовал час тому назад, – да, целовал, говорил ясебе, с восторженной благодарностью глядя на них, на темный пушок над ними, награнатовый бархат платья, на скат плеч и овал грудей, обоняя какой-то слегкапряный запах ее волос, думая: «Москва, Астрахань, Персия, Индия!» В ресторанахза городом, к концу ужина, когда все шумней становилось кругом в табачном дыму,она, тоже куря и хмелея, вела меня иногда в отдельный кабинет, просила позватьцыган, и они входили нарочито шумно, развязно: впереди хора, с гитарой наголубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с галунами, с сизой мордойутопленника, с голой, как чугунный шар, головой, за ним цыганка-запевало снизким лбом под дегтярной челкой… Она слушала песни с томной, страннойусмешкой… В три, в четыре часа ночи я отвозил ее домой, на подъезде, закрываяот счастья глаза, целовал мокрый мех ее воротника и в каком-то восторженномотчаянии летел к Красным воротам. И завтра и послезавтра будет все то же, думаля, – все та же мука и все то же счастье… Ну что ж – все-таки счастье,великое счастье!

Так прошел январь, февраль, пришла и прошла Масленица. ВПрощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. Яприехал, и она встретила меня уже одетая, в короткой каракулевой шубке, вкаракулевой шляпке, в черных фетровых ботиках.

– Все черное! – сказал я, входя, как всегда, радостно.

Глаза ее были ласковы и тихи.

– Ведь завтра же Чистый понедельник, – ответила она,вынув из каракулевой муфты и давая мне руку в черной лайковой перчатке. –«Господи владыко живота моего…» Хотите поехать в Новодевичий монастырь?

Я удивился, но поспешил сказать:

– Хочу!

– Что ж все кабаки да кабаки, – прибавила она. –Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище…

Я удивился еще больше:

– На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?

– Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили ихнегоархиепископа. И вот представьте себе: гроб – дубовая колода, как в древности,золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым «возду?хом», шитымкрупной черной вязью, – красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами итрикириями…

– Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!

– Это вы меня не знаете.

– Не знал, что вы так религиозны.

– Это не религиозность. Я не знаю что… Но я, например, частохожу по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, вкремлевские соборы, а вы даже и не подозреваете этого… Так вот: диаконы – дакакие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы:высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, – то одинхор, то другой, – и все в унисон и не по нотам, а по «крюкам». А могилабыла внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце,слепит снег… Да нет, вы этого не понимаете! Идем…

Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; накирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки, похожие намонашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли на колокольне. Скрипя втишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по снежным дорожкам покладбищу, – солнце только что село, еще совсем было светло, дивнорисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственнотеплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки,рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на ее маленький след,на звездочки, которые оставляли на снегу новые черные ботики, – она вдругобернулась, почувствовав это.

– Правда, как вы меня любите! – сказала она с тихимнедоумением, покачав головой.

Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки вопущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный памятник, потомпожала плечом:

– Какая противная смесь сусального русского стиля иХудожественного театра!

Стало темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возлекоторых покорно сидел на козлах мой Федор.

– Поездим еще немножко, – сказала она, – потомпоедем есть последние блины к Егорову… Только не шибко, Федор, – правда?

– Слушаю-с.

– Где-то на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем егоискать…

И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-топереулкам в садах, были в Грибоедовском переулке; но кто же мог указать нам, вкаком доме жил Грибоедов, – прохожих не было ни души, да и кому из них могбыть нужен Грибоедов? Уже давно стемнело, розовели за деревьями в инееосвещенные окна…