– А говоришь, не наш. Чего же тогда крестишься?

Сторож от злости крепко покраснел, но и теперь смолчал.

– Так всё же как тебя зовут? – спросил Маркел.

– Поп назвал Яковом, – нехотя ответил сторож.

– А! Яков! – радостно сказал Маркел и хотел ещё что-то прибавить…

Но спохватился, замолчал. Яков сердито спросил:

– А что Яков?

– Так, ничего пока, – улыбаясь, ответил Маркел. – Знал я одного Якова. Но дело пока не о нём, а о тебе. И я знаю, кто ты: ты не из ермаковских казаков, а из царёвых стрельцов. Из войска воеводы Болховского. Так?

– С чего ты это взял? – настороженно спросил Яков.

– Я по выправке тебя узнал, – сказал Маркел. – Как ты копьё, как пищаль, носишь, как шаг печатаешь. И выговор у тебя не волжский, а московский.

– Я не московский! – сказал Яков. – Можайские мы с братом были.

– А как брата звали?

– А тебе какое… – начал было Яков очень зло, но сбился, помолчал, потом сказал: – Максимом брата звали. Он был старший брат, я младший.

– Убили брата, да? – спросил Маркел.

– Зачем убили, – сказал Яков. – Сам помер, с голодухи.

– А! – только и сказал Маркел. Потом прибавил: – Перекрестись. Брату там легче станет.

Яков не стал креститься. Сидел как каменный, не шевелился.

– Ну, тогда я, – сказал Маркел, перекрестился и продолжил: – Помяни, Господи, раба Твоего Максима и прости прегрешения его вольные и невольные. – Яков молчал. Маркел прибавил: – Вот и всё. И так надо каждый день читать, утром и вечером. И ему там станет легче.

– Где это «там»? – с опаской спросил Яков.

– Ну, уж не в раю, конечно, – строго ответил Маркел.

– Ты что? – взъярился Яков. – Ты кто такой, чтобы его судьбу решать?! На моём брате грехов нет! Мой брат никого не убивал, не предавал…

И замолчал. Маркел, немного подождав, спросил вполголоса:

– А кто тогда, если не он? Ты, что ли?

– Не твоё дело, урусут! – злобно воскликнул Яков. – Пришёл к нам сюда свои порядки наводить! А вот убьём завтра тебя, на колоду положим и будем в тебя стрелять, скотина!

– Ну так это ещё только завтра, – сказал, усмехаясь, Маркел. – А сегодня не дури мне голову. Противно тебя слушать, Яша!

И отвернулся от него и лёг на землю, и даже зажмурился. Яков молчал. Эх, с досадой подумал Маркел, сейчас пырнёт копьём в спину, – но всё равно лежал, не шевелился. Так прошло немало времени. Потом Яков вдруг сказал:

– И долго ты собираешься так валяться? А ну повернись ко мне!

Маркел неспешно повернулся. Яков был красный весь, лицо в поту, глаз дёргался. Маркел подумал: эко допекло его! А Яков со злостью сказал:

– Кто ты такой, скотина, чтобы на брата моего всякие поклёпы наводить?! Мой брат знаешь какой был? Да ты мизинца братова не стоишь! И твой Ермак не стоит! И твой царь!

– Но-но! – строго сказал Маркел. – Хоть ты и в Сибири, и в церковь не ходишь, но на царя не наговаривай. Великий это грех, сам знаешь.

Яков молчал. Его всего трясло.

– Вижу, тяжело тебе, – сказал Маркел. – Ну так облегчи душу. Не молчи! А я что? Почти уже в могиле. Кому я после это расскажу? Да никому!

– Э! – усмехаясь, сказал Як. – Мурза мне говорил, что ты колдун. Опасайся его, говорил, не верь, обманет он тебя…

– Тогда молчи, – сказал Маркел и опять стал отворачиваться набок.

– Стой! – поспешно сказал Яков.

Маркел остановился. Яков облизал губы и сказал:

– Ладно, тогда слушай. Скажу всё как было. А если вдруг начну кривить, сразу кричи: «Кривишь!» Договорились?

– Договорились, да, – сказал Маркел.

– Тогда слушай. С самого начала. Мы вдвоём в стрельцы пошли, я и мой брат Максим. Максим был старший. А фамилия наша Шемеля. Кривлю?

– Не кривишь.

– Слушай дальше. Хорошо нам в Можайске жилось. А что стрельцом служить? Сходишь в караул, постоишь на стрельнице, постучишь в колотушку, крикнешь: славен город Можайск, славен город Вологда – и уже утро настало. Смена пришла, и ты три дня свободен. Вот тогда у меня и свой дом был, и своё хозяйство, и жена, и дети… А ещё мы с братом сапоги тачали. Брат, честно скажу, тачал лучше. И вдруг нам говорят идти в Москву. И мы пошли, всей сотней. Неделю из Можайска до Москвы тянулись, ох, ноги сбили, ох, плевались, какая это даль, кричали. Мы же тогда ещё не знали, что это Господь нас испытывает. Может, не кричали, так и не послали бы нас дальше. А так прогневили Бога – и послали. Да и не только одних нас, можайских, а там были ещё и дорогобужские, и смоленские, и ярославские. Всего нас было семь сотен и три пушки. Кривлю?

– Нет, не кривишь. А дальше?

– Вёл вас воевода Болховской. Нет, даже правильнее, князь Болховской Семён Дмитриевич, – с усмешкой продолжил Яков. – Очень он гордился, что он князь, и не из худородных, как он говорил, князей, а из самых родовитых. Правда, кроме родовитости, ничего у него не осталось. Злые люди говорили, что у него под Нижним всего полдеревни, и это всё его имение. Почему нам такого князя дали? Да потому что остальные отказались. А этому куда было отказываться? Этому надо было как-то выслуживаться. И как повёл нас, как повёл! И чем дальше, тем дороги хуже, реки мельче, перекатистей… Но всё-таки дошли, доплыли мы до этого, бес его дери, Угорского Камня. Да ты эти места видел, что тебе про них рассказывать, и так всё знаешь. Только ты небось шёл налегке, а с нами были струги. А струги – это царское добро, их надо беречь! И потащили мы эти струги на Камень. Ф-фу!

Тут Яков опять замолчал, утёрся. Маркел вспомнил ту свою дорогу мимо дедушки Макара и только головой покачал. Яков злобно усмехнулся и сказал:

– Что, теперь думаешь, кривлю? Нет, не кривлю! Потащили, а куда ты денешься. И, ох, там была маета! Но воевода говорит: ничего, ребята, поднатужьтесь, через Камень перевалим – и там дальше по реке будет всё время вниз и вниз, пока в Кашлык не заедем. И ведь поначалу так оно и было: перевалили через Камень, перетащили на своих горбах струги и дальше поплыли, в самом деле, всё время вниз да вниз. Легко плылось! Правда, с харчами стало туго. Мы их, как после открылось, взяли ровно столько, чтобы как раз до Кашлыка хватило. Зато пороха и пуль у нас был большой запас. И вот мы приплываем в Кашлык, вот к нам выходит Ермак со своими, и говорит: здорово живём, братья-товариство, с чем прибыли? Воевода важно отвечает: мы объелись начисто, у нас все харчи вышли. А Ермак ему: это не беда, если нет харчей, может, у вас порох есть, свинец или ещё чего ратного? Воевода отвечает: у нас если чего и осталось, так только бы самим хватило. Тогда Ермак с усмешкой говорит: ну, тогда я беру вас к себе на службу, за харчи. Воевода как такое услыхал, разгневался и закричал: ты что такое, пёс, несёшь, где это слыхано, чтобы я, природный князь Рюрикова дома, тебе, разбойнику, служил?! И ты что, уже забыл, кто меня сюда прислал? Ты против кого идёшь?! Против самого царя и его царского слова?! Да и своё слово ты, смотрю, не держишь! Ты царю Сибирь отписывал? Или Кашлык не Сибирь?! Ермак аж почернел и говорит: ладно, иди и занимай Кашлык, а я, чтобы тебя не теснить, отсюда выйду. И они, все казаки, собрались, и в тот же день ушли из Кашлыка. И унесли с собой все харчи! Отошли и встали там недалеко, на так называемом Карачином острове, и зазимовали. И тут почти сразу же какой мороз ударил! А у нас есть нечего. Посылали к Ермаку, а он ответил: а что я, я разбойник, какой с меня спрос, да и вы на царской службе, вот пусть царь теперь вам и харчей пришлёт. Вот так! И заголодали мы! Потому что где еды найдёшь? Как только зима пришла, все местные попрятались в лесу, никого нигде не видно, да и не было у нас к этому умения – за местным народцем гоняться. А Ермаку что! Он сидит на Карачином острове, нарыл землянок, обнёс частоколом, караульных выставил – и к нему местные не лезут. Говорят: Ермак шайтан! А Болховской – не шайтан. И нам ну прямо носу из-за кашлыкских стен не высунуть. И стали мы мало-помалу вымирать. И мой брат Максим умер. Ох, я тогда на Ермака разгневался! Ох!..