к творчеству «всей своей трудовой жизнью, своей упорной борьбой со стихиями, своей коллективно-созданной поэзией, своими героями и гениями»[312].

В истории философии велико значение кружков; в России, быть может, особенно. Но, пожалуй, только в одном случае исходный импульс к построению философской системы был дан рабочим кружком. И это был импульс от кружка в старопромышленной Туле, в который рабочие Оружейного и Патронного заводов вовлекли исключенных за участие в студенческих протестах (дело «Союзного совета землячеств») из Московского университета юного Малиновского (биолога) и его друга Руднева-Базарова (химика). Оба входили в рабочий кружок как «учителя»-лекторы с лавровским «долгом интеллигенции перед народом» и с философией «суровых демократов-нигилистов»[313], «таких выдающихся популяризаторов, как Чернышевский и Писарев», таких естествоиспытателей-«шестидесятников», как Сеченов и Тимирязев. И увидели, что молодые фабричные рабочие, хотя и стекались «под мелодию» заводских гудков из деревни, повели себя не так, как крестьяне во времена неудачных «хождений» интеллигенции «в народ» середины 1870-х и начала 1890-х[314]. Заводчане хотели уяснить свое положение в обществе, самостоятельно читали и обсуждали газеты, ждали от лекторов-«интеллигентов», к которым присоединился высланный из Москвы Иван Скворцов-Степанов, ответов на всякие «проклятые и непроклятые вопросы». Прежде всего вопросы об экономике, и здесь быстро почувствовалась неудовлетворительность известными пособиями – «Экономических бесед» народника Н. А. Карышева и «Курса политической экономии» либерального профессора И. И. Иванюкова[315]. Общий язык помогло найти совместное изучение «Капитала» К. Маркса. А составленный Александром Малиновским на основе кружковых лекций курс, отредактированный друзьями и опубликованный в Москве под псевдонимом «А. Богданов» и с заглавием «Краткий курс экономической науки» (1897), снискал крупный успех и выдвинул автора в первый ряд идеологов молодой российской социал-демократии.

Она формировалась под воздействием численного роста рабочего класса и «хождения народа в интеллигенцию»[316], развернувшейся в российской политэкономии хлесткой полемики «марксистов» с «народниками» и выхода книги Бельтова (Г. Плеханова) «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Богданов воспринял марксистский «исторический монизм» как «научное откровение»[317], но, отдавая должное диалектике Гегеля, отнюдь не считал, что именно ей указан «тот путь, следуя которому наука нашего времени, – например (! – Г. Гл.), естествознание, – сделала самые блестящие свои теоретические приобретения»[318]. Но он также не считал нужным (в противоположность шаблонному агитационному упростительству) уходить в общении с рабочими от тем, напрямую не связанных с экономикой и политикой. Напротив, интерес товарищей-рабочих к широким мировоззренческим вопросам вызвал энтузиазм у молодого лектора-«естественника», еще в старших классах знакомившего друзей-гимназистов с «записками» о влиянии природы и значении открытий и изобретений для человечества[319]. Отсюда – «монистическое» направление для ищущей мысли: «соединять, как звенья одной сложной цепи развития, явления технические и экономические с вытекающими из них формами духовной культуры»[320].

Завершение формального университетского образования (диплом медицинского факультета по специальности «врач-психиатр») в Харькове сопровождалось уже активным участием Богданова в социал-демократических организациях, что привело к новой ссылке, вместе с соратниками Скворцовым-Степановым и Базаровым, на этот раз в Калугу (1899), где появился еще один друг, вскоре и родственник (муж сестры) – Анатолий Луначарский. Тот вспоминал, что всех объединяло стремление представить марксистскую философию в «более широкой и ярко цветной редакции», чем «узкая ортодоксия», на которой пытался базироваться русский марксизм Г. Плеханова. Богданов при этом был «самым уверенным в себе и своих силах» и «искал совершенно своеобразных путей», чтобы «обосновать на марксистском фундаменте всестороннее научное знание», но «пути эти оказались соприкасающимися с эмпириокритицизмом»[321]. Сам Луначарский успел поучиться эмпириокритицизму непосредственно у его основателя цюрихского профессора философии Р. Авенариуса, но пути Богданова соприкоснулись с этим учением благодаря материалу для «монистического социально-трудового миропонимания», содержавшемуся в книгах венского профессора физики Э. Маха.

Богданов и его друзья развернули тульский «подпольный университет» для рабочих в том же возрасте, в каком полувеком раньше Маркс и Энгельс отчеканили в «Немецкой идеологии»: «…идейные образования должны быть объяснены из материальной практики»[322]. Богданов не знал этой работы, но принял за краеугольный камень своей философии критику Марксом «созерцательного материализма» в «Тезисах о Фейербахе» и постановку задачи «понять действительность, предметный мир, как человеческую деятельность, а субъекта этой деятельности, как социального субъекта»[323]. Или, говоря языком марксова «Введения» к работе «К критике политической экономии», познать происхождение различных «надстроек» из «базиса», экономической структуры общества, чтобы изменять эту структуру.

Отсюда – расширение трудовой теории стоимости и исторического материализма Маркса до всеохватывающего «социально-генетического» подхода: выяснить соответствие меняющихся форм общественного сознания – идеологий – меняющимся способам коллективной практики человеческого общества, разделенного на классы и социальные группы. Прежде всего Богданов интегрирует в «исторический монизм» выводы ряда европейских исследователей о хозяйственном генезисе речи, религиозных сводов, мифов и художественных форм. Особое значение имели труды «Наука о мысли» ориенталиста Макса Мюллера и «Монистическая мысль» философа-языковеда Людвига Нуаре[324]. Нуаре выдвинул гипотезу о происхождении речи из выкриков-междометий в процессе труда и пытался связать воедино философию Шопенгауэра, эволюционную биологию Дарвина, закон сохранения энергии Р. Майера и «лингвистическую археологию» Лазаря Гейгера. А М. Мюллер, обосновавший с помощью категории «основная метафора» сравнительно-историческую филологию и мифологию, отождествил вопрос о происхождении понятий с «основным вопросом философии»[325]. Богданов развил этот подход, придя к выводу, что противопоставление главных философских понятий «дух» и «материя» восходит к обособлению в человеческих общинах авторитетных «организаторов» труда от массовых «исполнителей»[326].

В ссылках (в 1900–1903 годах вместе с Луначарским в Вологде), затем в перипетиях политэмигрантской и революционной партийной деятельности Богданов старался уследить за эпохой открытий в естествознании, названной им «великой научно-технической революцией, которая идет на наших глазах»[327]. Не будет преувеличением сказать, что автор «Краткого курса экономической науки», выдержавшего за 10 лет 9 изданий (из них три с новым разделом «Социалистическое общество»), был в курсе почти всех достижений в физике, химии и биологии, отмеченных первыми Нобелевскими премиями. Но «страсть к монизму», разгоряченная марксизмом, влекла к отрицанию категорических различий в способах построения различных наук. В собственной философской системе «эмпириомонизм», вдохновленной возникшей в тульском рабочем кружке «направленной напряженностью» продуктивного мышления, Богданов соединял политэкономию и социологию «школы Маркса» с тремя интегративными «Э-измами» – эволюционизмом, проникшим из биологии в общественные науки; энергетизмом – выводом из сближения физики и химии и эмпириокритицизмом, объединявшим физику и психологию.

Эти концепции воплощали для Богданова исторический взгляд на природу и познание: они отвергали постоянство видов живых существ (эволюционизм), постоянство атомов «мертвой» материи (энергетизм) и постоянство истин (эмпириокритицизм). Они восполняли учение о революционном переустройстве общества и хозяйства учением о жизни как непрерывном потоке превращений,