– Есенин в больнице, вы должны носить ему фрукты, цветы!..

После этого она стала проще, оживленнее. На нее нельзя было обижаться: так она была обаятельна».

Но Августа не собиралась становиться сиделкой у Есенина, близость с «поэтом и хулиганом» вовсе не нужна Августе, она влюбилась в балетмейстера Большого театра Льва Александровича Лащилина, ждала развода от мужа и воспитывала общего с Лащилиным сына Игоря.

Августу после встречи с Есениным ждала еще долгая и полная перемен жизнь. Как раз летом 1923 года она ушла из театра Таирова – труппа уезжала на гастроли по Европе, а Августе не хотелось оставлять надолго маленького сына, и она отказалась от поездки. Таиров не простил ей этого решения, создавшего ему неудобства во время гастролей.

Августа устроилась работать в кабаре «Нерыдай» и уехала с ним на гастроли по России (на этот раз взяв с собой сына). Потом сменила еще несколько театров в провинции и в Москве, пережила арест и расстрел отца, осела в Рязани, снова играла в классических пьесах, поставила совместно с другим режиссером в музыкальном театре оперы «Евгения Онегина», «Пиковую даму», «Травиату», «Кармен».

Позже переехала в Ижевск, после Великой Отечественной войны вернулась в Москву, и снова была зачислена в театр Таирова, где сыграла несколько ярких, запомнившихся ролей. В 1958 году, в возрасте шестидесяти семи лет ушла со сцены, получив персональную пенсию республиканского значения, еще несколько раз снялась в кино, написала воспоминания о встречах с Есениным. Скончалась Августа 30 июня 1977 года в возрасте 86 лет.

Как ни странно, но проект издательства оказался не совсем выдумкой, и не просто предлогом, чтобы покинуть Айседору. Есенин действительно встречался с Троцким, тот предложил ему организовать такое издательство, обещал выделить значительную сумму, но под личную ответственность Есенина «политическую и финансовую». Есенин благоразумно отказался. «Он же, Есенин, не так силен в финансовых вопросах. А зарабатывать себе на спину бубнового туза не собирается», – так передает слова Сергея Александровича другой поэт, побывавший вместе с Есениным у Троцкого – Матвей Давидович Ройзман.

Расставание с Айседорой и «эксцессы», сопровождавшие его, не прошли для Есенина даром. Близкие люди начинают замечать перемены, которые их тревожат.

Вскоре – в начале апреля 1924 года – Бениславская пишет Есенину: «Сергей Александрович, милый, хороший, родной. Прочтите все это внимательно и вдумчиво, постарайтесь, чтобы все, что я пишу; не осталось для Вас словами, фразами, а дошло до Вас по-настоящему. Вы ведь теперь глухим стали, никого по-настоящему не видите, не чувствуете. Не доходит до Вас. Поэтому говорить с Вами очень трудно (говорить, а не разговаривать). Вы все слушаете неслышащими ушами; слушаете, а я вижу, чувствую, что Вам хочется скорее кончить разговор. Знаете, похоже, что Вы отделены от мира стеклом. Вы за стеклом. Поэтому Вам кажется, что Вы все видите, во всем разбираетесь, а на самом деле Вы не с нами. Вы совершенно один, сам с собою, по ту сторону стекла. Ведь мало видеть, надо как-то воспринимать организмом мир, а у Вас на самом деле невидящие глаза. Вы по-настоящему не ориентируетесь ни среди людей, ни в событиях. Для Вас ничего не существует, кроме Вашего самосознания, Вашего мироощущения. Вы до жуткого одиноки, несмотря даже на то, что Вы говорите: „Да, Галя друг“, „Да, такой-то изумительно ко мне относится“. Ведь этого мало, чтобы мы чувствовали Вас, надо, чтобы Вы нас почувствовали как-то, хоть немного, но почувствовали. Вы сейчас какой-то „не настоящий“. Вы все время отсутствуете. И не думайте, что это так должно быть. Вы весь ушли в себя, все время переворачиваете свою душу, свои переживания, ощущения. Других людей Вы видите постольку, поскольку находите в них отзвук вот этому копанию в себе. Посмотрите, каким Вы стали нетерпимым ко всему несовпадающему с Вашими взглядами, понятиями. У Вас это не простая раздражительность, это именно нетерпимость. Вы разучились вникать в мысли, Вашим мыслям несозвучные. Поэтому Вы каждого непонимающего или несогласного с Вами считаете глупым. Ведь раньше Вы тоже не раз спорили, и очень горячо, но умели стать на точку зрения противника, понять, почему другой человек думает так, а не по-Вашему. У Вас это болезненное, – это, безусловно, связано с Вашим общим состоянием. Что-то сейчас в Вас атрофировалось, и Вы оторвались от живого мира. Для Вас он существует, как улицы, по которым Вам надо идти, есть грязные, есть чистые, красивые, но это все так, по дороге, а не само по себе. Вы машинально проходите, разозлитесь, если попадете в грязь, а если нет – то даже не заметите, как шли. Вы по жизни идете рассеянно, никого и ничего не видя. С этим Вы не выберетесь из того состояния, в котором Вы сейчас. И если хотите выбраться, поработайте немного над собой, не говорите: „Это не мое дело!“ Это Ваше, потому что за Вас этого никто не может сделать, именно не может. У Вас всякое ощущение людей притупилось, сосредоточьтесь на этом. Выгоните из себя этого беса. А Вы можете это. Ведь заметили же Вы, что Дуров не кормил одного тюленя, дошло. А людей не хотите видеть. Пример – я сама. Вы ко мне хорошо относитесь, мне верите. Но хоть одним глазом Вы попробовали взглянуть на меня? А я сейчас на краю. Еще немного, и я не выдержу этой борьбы с Вами и за Вас… Вы сами знаете, что Вам нельзя. Я это знаю не меньше Вас. Я на стену лезу, чтобы помочь Вам выбраться, а Вы? Захотелось пойти, встряхнуться, ну и наплевать на все, на всех. „Мне этого хочется…“ (это не в упрек, просто я хочу, чтобы Вы поняли положение). А о том, что Вы в один день разрушаете добытое борьбой, что от этого руки опускаются, что этим Вы заставляете опять сначала делать, обо всем этом Вы ни на минуту не задумываетесь. Я совершенно прямо говорю, что такую преданность, как во мне, именно бескорыстную преданность, Вы навряд ли найдете. Зачем же Вы швыряетесь этим? Зачем не хотите сохранить меня? Я оказалась очень крепкой, на моем месте Катя и Рита[66]давно свалились бы. Но все же я держусь 7 месяцев, продержусь еще 1–2 месяца, а дальше просто „сдохну“. А я еще могла бы пригодиться Вам, именно как друг. Катя, она за Вас может горло перерезать Вашему врагу, и все же я Вам, быть может, нужнее, чем даже она. Она себя ради Вас может забыть на минуту, а я о себе думаю, лишь чтобы не свалиться, чтобы не дойти до „точки“. А сейчас я уже почти дошла. Хожу через силу. Не плюйте же в колодезь, еще пригодится. Покуда Вы не будете разрушать то, что с таким трудом удается налаживать, я выдержу. Я нарочно это пишу и пишу, отбрасывая всякую скромность, о своем отношении к Вам. Поймите, постарайтесь понять и помогите мне, а не толкайте меня на худшее. Только это вовсе не значит просто уйти от меня, от этого мне лучше не будет, только хуже. Это значит, что Вы должны попробовать считаться с нами, и не только формально („это неудобно“), а по-настоящему, т. е. считаться не с правилами приличия, вежливости, а с душой других людей, тех, кем Вы, по крайней мере, дорожите. Вы вовсе не такой слабый, каким Вы себя делаете. Не прячьтесь за безнадежность положения. Это ерунда! Не ленитесь и поработайте немного над собой; иначе потом это будет труднее… Используйте же то, что есть у Вас, а не губите. Вот эти дни я летала то к врачам, то к „Птице“, сегодня к Мише ходила, поэтому не успела к Вам зайти, а Вы в это время ушли. Что же мне делать – ведь одновременно быть там и тут я не могу».