Наравне с авторитетом царя упал в глазах москвичей авторитет и прочих членов царского семейства. В это время вконец захудали и запустели кремлевские терема. Всё сколько-нибудь способное к эмансипации, всё сколько-нибудь бывшее в фаворе потянуло из Кремля поближе к Немецкой слободе. Единоутробная и влиятельная сестра царя Наталья, намутившая якобы на царицу Евдокию, основалась в Преображенском с отнятым у матери царевичем. Умевшая лукаво стлаться перед государем братцем царица Прасковья засела с дочерьми в Измайлове. Кремль годился разве для неимущих царевен от Милославской. Но и из них более предприимчивые перекочевали в Покровское, как сделала это Екатерина Алексеевна.

Злополучные царевны, в былые времена строившие громады монастырских зданий[13], не имели теперь подчас рубля на лакомый кусок, старались выпросить денег взаймы без заклада, «изволившие напрашиваться кушать» не только к русским, но и иноземцам, и надеявшиеся поправить свои дела открытием клада. В сущности, они являлись представительницами старого дореформенного уклада. Но эта сторона их положения как-то ускользала от внимания расположенных к старине современников, смотревших злорадно на их падшее величие и ехидно подмечавших их женские слабости. Ломавший язык по-новомодному царедворец инсинуировал, что царевны из придворных певчих выбирают «галантов для своих плезиров». Собиравшиеся на московских перекрестках кумушки резали напрямик, что «царевны живут с певчими и родят робят».

Царевич Алексей для многих казался надеждою России. «Он немцов не любит», – говорили про него, и уж это одно открывало самые светлые перспективы. Но находились скептики, утверждавшие, что «от недоброго корня и отрасль недобрая», каков-де царь, таков будет и царёнок.

Приближенные царя, под общим названием «бояр», искони не пользовались популярностью. Им приписывались всевозможные преступления. Они и «царицу били по щекам», и «хотели было удушить царевича». Наконец, «хотели было и царя изрезать ножом». От них «погибли московские стрельцы», от их измены под Нарвою «пропали новоприборные солдаты». О беспредельной корысти бояр, «мздоимством ослепивших себе очи», ходили легенды вроде той, что возят домой деньги «не мешками, но уже возами». Очень редко можно встретить даже просто сочувственный отзыв о боярине. Из них только демонстративно жалели жертв петровского террора, утверждая, что царь «переказнил честнее себя», которых «и ноги он не стоит». Жалели царского «дядю родного» Петра Авраамовича Лопухина, которого будто бы Петр «сам пытал, поливал двойным вином и зажег». Проникшие в народ слухи о бешеной выходке Петра против Шеина на пиру у Лефорта дали повод для создания легенды о том, что «государь боярина Ал. Сем. Шеина ушиб дубиною, и от того он умер».

Если вполне европеизированный тайный действительный советник князь Б. И. Куракин признавал, что «никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было», как при князе В. В. Голицыне, то естественно было дореформенному стольнику Афанасию Кузьмину-Караваеву утверждать, что «у князь Василья Голицына рассудок был лучше его, великого государя».

Из старых бояр, занимавших свое прежнее придворное положение, было только двое, «кому кланяться и почитать» – князь Михаил Алегукович, сохранивший в 1698 году право носить свою честную бороду, и Б. П. Шереметев.

Известный революционер Талицкий как бы намечал князя Черкасского в главы временного правительства на случай переворота, рекомендуя своим приверженцам «взыскать князя Михаила». Обличитель Петра старец Авраамий прислал из заключения свои письма никому другому, как князю Черкасскому. Б. П. Шереметев, несмотря на свой парик и дикие для его непосвященных современников титулы «генерал-фельдмаршала и кавалера Мальтийского свидетельствованного», в представлении народа посылал донским казакам весть, чтобы они шли в Москву «учинить указ» ненавистному царю.

Чем ближе стоял к царю боярин, тем более было на него нареканий. Известно, что дядя царя Л. К. Нарышкин отнюдь не пользовался популярностью.

Бывший дядька царя Т. Н. Стрешнев, вместе с князем Черкасским сохранивший в 1698 году свою бороду, в высшей степени влиятельный «хранитель всех секретов», господствовал и в военном ведомстве через Разряд, и в дворцовом через приказ Большого дворца. Интеллигенты того времени в лице князя Б. П. Куракина признавали Стрешнева «человеком лукавым, злого нрава, ума гораздо среднего и дворцовым интриганом». По мнению низов, «плакали и царские семена» от Стрешнева, «поморившего с голоду царевен».

Другого царского дядьку князя Б. А. Голицына считали потаковником всем затеям его питомца, с которым он будто бы «воровал заодно», «сам был пьян и государя пить научил». Несмотря на несомненно самый старомосковский образ мыслей князя Голицына, кончившего жизнь в затворе Флорищевой пустыни, утверждали, что он «чрез свое предвождение склонил царя в милость к иноземцам».

Впрочем, иные считали князя Бориса солидарным с его родичем – падшим временщиком царевны Софьи и утверждали, что ссылка князя Василия Голицына государю не в радость, «еще остались зубы князь Бориса Алексеевича Голицына». Еще определеннее высказался в том же духе кадашевец Гаврилов, утверждавший, что «в Астрахани бунт учинился от боярина князя Бориса Алексеевича и от князя Василия Голицына». Эта прибавка имени временщика заставляет думать, что Гаврилов имел в виду не какие-либо всем известные злоупотребления князя Бориса, а какой-то общий фамильный комплот князей Голицыных.

Само собой разумеется, что учитель Петра всешутейший кокуевский патриарх Зотов не мог иметь никаких шансов на уважение народа.

Наравне с извечными боярами в московском обществе в то время выдвинулись новоявленные непородные, а частью иноземные царские любимцы и Лефортом, и Меншиковым. Необыкновенная любовь царя к Лефорту плодила самые баснословные слухи об их отношениях. Называвшие Лефорта царским тестем, очевидно, не без ехидства намекали на то, что этот организатор царских увеселений являлся как бы поставщиком царских временных жен. Но были и такие, которые считали подменного царя лефортовым родичем или даже лефортовым сыном, подставленным или самою царицею или боярами при самом рождении «царевны девки» или настоящего царевича, то есть в 1672 году, когда в Москве никто и не слышал о приехавшем в 1675 году в Россию женевском «дебошане». На почве же народного недоверия к иноземцам создалась легенда о том, что «еретик иноземец Францко Лефорт с умышлением» истреблял стрельцов под Азовом, сначала «подвел их под стену безвременно», а потом «делал подкоп под их шканцы».

Меншиков стоял во главе младшего поколения так называемых «юно-неистовых» приближенных царя. Еще в 1698 году приезжие иноземцы знакомились с ним под названием Алексашки и только постепенно привыкали именовать его Александром. Но вскоре он уже сделался Александром Даниловичем. Это имя, без прибавления фамилии, говорило всякому в Москве, что речь идет о царском любимце, который уже в 1705 году сделался графом Священной империи, а в 1707-м – светлейшим князем.