Старомосковская публика стояла горою за нарушителей нового портновского регламента, и не только боярские люди, но и солдаты отбивали у целовальников арестованных ими людей в русском платье.

К довершению соблазна сделалось известным, что царь «с немцы табак тянет». Да и что было говорить о царе, когда «проклятая табака» была разрешена для всенародного употребления, и были всюду наставлены для казенной (с откупа) продажи табака особые «табачные светлицы», нарочно поближе к казенным кабакам для большего удобства одурманивания.

Эти «табачные светлицы», или избы, сделались притоном самых подозрительных, как тогда говорили, пришлых людей. В табачную избу шли «для присмотру на людях грабежного своего» или для присмотрения беглого своего человека. При табачных избах, как и при кружалах, состоял штат бездомных босяков, из которых каждый считал себя вправе прийти в свою светлицу пьяным и «на печи лечь спать». Но зато по первому призыву своего целовальника готов был перервать горло всякому нарушителю светличных порядков, а между делом сорвать в свою пользу с провинившегося шапку и рукавицы. Целовальники брали под заклад носильное платье, а 3 апреля 1700 года, на пасхальной неделе, пушкаря Гаврилова, пришедшего ночью в табачную избу за Сретенскими воротами, целовальник «поколол ножом неведомо за что». В табачной таможне на Всехсвятском мосту, учреждении центральном, Родиона Андреевича Тургенева, пришедшего «за человеком своим», целовальник Фролов, «встав из-за стола, бил кулаками и драл за волосы; и по велению того же целовальника Тургенева «били многолюдством и ограбили». Очевидно, те же телохранители целовальников.

В это время в Москве был уже налицо многочисленный иноземный элемент, который был резко обособлен от коренного населения столицы.

Уже одни иноземцы-кондотьеры, обучавшие петровское «регулярство» и не церемонившиеся с русским пушечным мясом, успевали вконец испортить репутацию своих соотечественников. Мало того, что офицеры-иноземцы «так наругались православным христианином и так били», они в глазах народа оказывались прямыми изменниками. Ведь вся Москва видела в Азовском триумфальном шествии «переменившего четыре веры» предателя Янсена, и после Нарвской катастрофы все могли любоваться персоною изменника Гуммерта, болтавшегося на виселице у его дома в Немецкой слободе.

Немецкие культуртрегеры, нахлынувшие к возлюбившему их царю, не церемонились с «русскими свиньями». Не говоря о том, что они быстро усвоили все тонкости русской митирологии, они постоянно давали полную волю кулакам, плетям и даже шпагам.

Недовольно было и петровское «регулярство» – и иноземными жестокими начальниками, и неаккуратной выдачей скудного жалованья. Были преображенские солдаты, «кормившиеся Христовым именем». Одни прибегали к самовольным реквизициям, другие доходили до форменных грабежей. Солдаты сетовали на то, что «государь избаловался, нет в нем постоянства, посулил за азовскую и воскресенскую службы сукон и денег, и тех сукон и денег не дано».

«Какая это наша служба, – жаловался солдат Бессонов, – только топеря и сделать: принесть ружье к съезжей избе и, поставя, ударить челом – спасибо, государь, за службу, – и побредем, куды угодно. Лучше жить в Крыму, нежели здесь».

Были солдаты, чувствовавшие себя солидарными со стрельцами. «Что они, стрельцы, спят? Мы бы их не выдали», – говорил весною 1698 года солдат Елшин.

Интересный тип недовольного из московского купечества представлял торговый человек гостиной сотни Яков Романов. Хотя он объяснял свои дебоши тем, что ему «в пьянстве приходит болезнь родимец, но, по-видимому, это было только пьяное самодурство, когда он «в исступлении ума за домашними своими гонялся с дубинами и запорками, и с поленьем, и с кирпичом, что в каково время ему попадало». Во всяком случае, Яков Романов был не из последних торговых людей в Москве, был чем-то вроде комиссионера приказа Большого дворца. Он был командирован дворцовым ведомством «к цесарю Римскому для хрустальных паникадил». Но, к несчастью, «те паникадила великому государю были неугодны, и ему, Якову, оттого учинились убытки великие». Ненависть Романова к царю, «кругом перед ним виноватому», доходила до желания «под бок ткнуть» Петра. Этот непристойный ропот кончился тем, что купчине была «сказана смерть», а затем его, сняв с плахи, били кнутом, запятнали в обе щеки и сослали с женою и детьми на вечное житье в Азов, по дороге в который он умер.

Торговые люди и раньше терпели от людей служилых. Но от воевод, дьяков и подьячих, которых нельзя было упрекнуть в том, что они «не по чину берут». А теперь приходилось страдать от недостатка «доброго порядка и дисциплины» среди рядовых солдат стоявших в Москве регулярных петровских полков.

Сохранился рассказ о том, как в 1700 году солдаты полка Никиты Козлова шли «по Сретенке в Преображенское на караулы и в Земляном городе у торговых людей брали съестной товар и делили по себе». Ограбленные солдатами торговые люди «забежали наперед и били челом» в Преображенском князю Ромодановскому. Но «тот князь им отказал и сказал, где де им взять, жалованья им не дано, и из приказу их, челобитчиков, велел выбить толчки».

В 1698–1699 годах стрельцы были раскассованы, перерублены, пластаны, а оставшиеся в живых посланы на города в посады. О числе жертв напоминает множество встречающихся в документах стрелецких вдов, часто парами – свекровь и сноха, может быть, оставшиеся после казненных вместе отца и сына. Были в Москве в то время люди, мечтавшие о реванше, утешавшиеся тем, что «стрельцов еще во всех сторонах осталось много», что «щука умерла, а зубы остались», и стрельчиха с ребенком на руках выражала надежду, что «за насмешку отсмеются стрелецкие дети».

Но благоразумные люди резонно рассуждали: «Что они, стрельцы, сделают? Кнутом отбелят да в ссылку сошлют или головы отсекут».

Всё, имевшее отношение к стрельцам, казалось до крайности подозрительным для охранителей «здоровья и державы» Петра I. Чтобы насолить врагу, тогда считалось лучшим средством «приличить его к воровству стрелецких полков», донести на него что-нибудь вроде того, что он держит у себя ссыльного стрельца, тайком пробравшегося в Москву для свидания с родственниками, как это нередко тогда бывало. При одном упоминании о стрельцах у Петра «все уды тряслися». Между тем морская молва создала чудовищно оскорбительную для него нелепую легенду о его происхождении и наделяла его грубым прозвищем «выблядка стрелецкого», и сына его презрительно-ласкательным прозвищем «стреленочка».

Московская оппозиция по старорусскому обычаю не могла обойтись без юродивых – исконных обличителей неправды сильных мира сего. В Москве того времени еще водились разные верижники и власяничники. Но московский юродивый тогда уже сильно измельчал и мало походил на окруженный легендарным ореолом тип древнего юродивого, имевшего силу «мудрейшим юродством прехитрити диавола». Один из этих юродивых, попавший в Преображенский приказ Иван Блоха, «подвизался на Неглинной, между Пушечным двором и Звонарями», в пьяном районе Большого Отдаточного двора и Петровского кружала, «ходил и шалил по улицам дурачеством, разодрав рубаху, наг ходил и матерны бранился». Эта последняя черта как раз не говорит в пользу его «жития неложного и чистоты нескверной». Другой известный нам, к тому же более основательный юродивый Василий Власатый среди круговорота петровских новшеств стоял еще в плоскости новшеств царского отца и «приносил на гроб Алексея Михайловича деготь и свечи сальные, и шишки сосновые, и облил покров».