— Надеюсь, вы все уже обдумали, — снова сказал Кердьегор. — Возврата не будет, Владимир Алексеевич. Звезды могут лишь зажигаться и гаснуть. Такое у них, у звезд, печальное свойство.

— Там будет видно, — сказал Лютиков. — Ну что, будем прощаться?

— Давайте прощаться, — сказал бес. — Долгие проводы — лишние слезы. Вон у Жанночки глаза уже на мокром месте!

— Буду я о нем слезы лить, — сдавленно и не поворачиваясь, сказала инфернальная девушка. — Было бы о ком плакать!

Тем не менее Лютикова она обняла крепко и прижалась к нему тесно, влажными губками нащупывая лютиковские.

Обняла и оттолкнула.

Лютиков и муза Нинель остались наедине с Бездной.

А что — Бездна? Бездной она была, Бездной и оставалась.

Только кружащие в ней огоньки звезд показались Лютикову теплее. Наверное, это только показалось ему, ведь он был не один, рядом с ним рука об руку стояла верная муза.

Звезды кружились, прятались в разноцветные туманности, старились и умирали, и рождались вновь, заведенный круговорот Вселенной не давал им покоя.

Демиурги не спали.

Кто-то из них, Лютиков даже догадывался, кто это был, решил оказать помощь новым путникам, вступившим на дорогу созидания. Черная повозка в белых заплатах, запряженная в тройку лошадей, остановилась рядом. Повозкой управлял здоровый мужик в черных штанах, красной рубахе и сапогах. Мужик лениво усмехнулся в тронутую сединой смоляную бороду, поманил Лютикова ближе и хрипловато сказал ему:

— Не стоит задерживаться! Пора!

И Лютиков понял, действительно — пора.

Легко запрыгнув на сиденье рядом с кучером, он протянул музе Нинель руку, и когда та жарко прижалась к нему, кони начали свой бесконечный бег, и Млечный Путь замелькал под копытами, заскрипели колеса, обещая странствия и дороги. Именно тогда Лютиков придумал свое последнее стихотворение в Раю, этим стихотворением он прощался с Раем, прощался с его оппонентами, прощался с взрастившей его и поднявшей до еще неведомых высот Землей, но все-таки не прощался с тобой, читатель, ведь вечное путешествие обещает вечные песни:

— Лютик, — тесно прижавшись к нему, спросила муза Нинель. — А если ты не станешь звездой?

— Пусть, — ответил Лютиков, расширенными глазами глядя на живущую своей непостижимой жизнью Бездну. — Пусть я не стану звездой, зато останусь человеком.

Они замолчали, доверчиво обнимая друг друга и вслушиваясь в движение повозки. Давайте, друзья, позавидуем Лютикову и его музе, пусть даже они и летят в черную и неизвестную бесконечность! Какие дети обязательно будут у поэта и влюбленной в него музы! Какие дети! Поэмы, а не дети! В наш век усреднения умов этому можно только позавидовать.

— Лютик, — строго спросила муза Нинель. — А что у тебя с этой рогатой дурочкой было? Было ведь, честно скажи?!

Лютиков промолчал, глядя на расстилающуюся звездами дорогу.

Черт побери! Вроде бы и скорость была не слишком большой, а уже мигнула и погасла Альфа Центавра, растаяли за пыльным облаком Сириус и Бетельгейзе, высветилась ярко звезда Пастернака, закрутила свои кольца галактика Маяковского, слегка закрываемая туманностью Кедрина, и только скрип колес, хрип лошадей, возгласы правящего ими цыгана да далекая песня неведомого, но хорошо знакомого и близкого Лютикову по духу демиурга свидетельствовали о том, что путешествие продолжается.

Этой самой песней мы и закончим наше повествование, в которое обе стороны вложили свое — автор попытался донести до всех желающих свои мысли и чувства, читатель, если он дошел в своем чтении до этих строк, показал себя терпеливым и внимательным. Поэтому они оба заслуживают того, чтобы еще раз услышать одного из тех гениев, что гораздо раньше, чем Лютиков, отправился в путешествие, но своим талантом заслужил прикосновения Вечности и бурного непокоя. Хочется, чтобы он был нашему герою примером и укором. Некоторые могли бы заметить, что достаточно было бы нескольких строк, по которым знаток узнает автора. Позвольте мне с этим не согласиться. Хорошие стихи, как отличное вино, — их хочется смаковать.

Иванов встал рано и долго не мог найти себе места. Причина тому была объективной — боль снова проснулась и принялась медленно жевать правую ногу. Делала она это неспешно, как беззубая старуха, обгрызающая вываренную куриную косточку. Некоторое время Александр лежал, пытаясь найти для ноги нужное положение, надеялся, что она пригреется и боль затихнет, но через полчаса понял, что надежда была напрасной. Боль поползла от исполосованного шрамами колена по бедру, укусила его за пах и свернулась холодным змеиным кольцом в нижней части живота, еще безопасная, но уже готовая в любой момент ужалить тело больнее, чем прежде.

Александр полежал, глядя в потолок. Было уже довольно светло. Помучившись в постели, Александр сел. На часах было около шести утра, и ложиться не стоило. Да и больная нога все равно уснуть не давала. Если она начинала болеть, то делала это основательно и сильно. Так сказать, память о прошлом, прах бы его побрал!