— Нгакая-сетсо, — бормочет она.

Это слово на тсвана мне знакомо, так называют целителя, практикующего традиционную медицину.

— Джосайя болен?

Элизабет бросает на меня короткий взгляд и отворачивается, пряча в глазах множество тайн.

Значит, речь идет не просто о болезни. Насыщенный паром воздух густеет, в нем проступают силуэты маленького сердца, конечностей и губ. Я приваливаюсь к стене.

— Зачем ему понадобился врач, Элизабет?

Элизабет пожимает плечами и молчит, она и без того наговорила лишнего.

— Мне нужно увидеться с этим врачом. Вдруг он поможет вызволить Джосайю.

Элизабет оборачивается, на этот раз ее взгляд задерживается на моем лице немного дольше. Догадывается ли она, какие страшные картины мелькают в моей голове?

— Вы отведете меня к нему?

Она слегка кивает, этот жест можно принять за случайное движение.

— Поедем сегодня днем, когда вернется Адам?

Еще один почти незаметный кивок.

— Для врача нужны деньги, — слышу я ее тихие слова.

На кухню вбегает Зоуи. Немного погодя, как в полусне, заходит Элис, она натыкается на стул и чуть не падает. Я обхватываю ее обеими руками, и она замирает, ожидая, когда я отстранюсь. Элизабет ставит на стол две банки, наливает в них козье молоко и туго завинчивает крышки. Потом трясет банки, и молоко, хлюпая, плещется в них вверх и вниз. Зоуи смеется. Никто не замечает, как я ухожу.

В комнате Джосайи душно. Солнце заглядывает в щели железной крыши и нагревает неровно обмазанные стены, от которых резко пахнет глиной. Ящики комода остались выдвинутыми, на рубашке и полотенце, валяющихся на полу, следы ботинок. Я сворачиваю брошенные вещи, кладу в один из ящиков и задвигаю их все. За дверью ничего нет, я заглянула везде, даже в замочную скважину. Касаюсь пальцами подоконника, на нем слой пыли с крупным песком. Матрас вернули на прежнее место, но с одного конца он грубо вспорот ножом, из разреза вываливается испачканный в чем-то поролон. Должно быть, это сделал Копано, когда приезжал в прошлый раз.

Вокруг так тихо, что кажется, будто еле слышно гудит воздух. Старик исчез, и я не имею ни малейшего представления, кто он был такой. Вопросы начинают заполнять ничем не занятое пространство вокруг меня. А если сама эта пустота — ключ к разгадке, ширма, за которой прячется другой Джосайя? На первый взгляд кажется, будто он ничего не имел. А вдруг где-то спрятано остальное его имущество? Тайник с деньгами и ящик с ножами? Мне становится страшно.

Ботсвана, апрель 2014 год

Однажды отец показал мне шероховатые старые газеты со снимками бывших нацистов. «Смотри, на что способна решимость», — сказал он о тех, кто выследил их, но я не сводила глаз со стариков на скамье подсудимых. Трудно было представить, что эти седовласые, согбенные люди могли совершать зверства.

Освещенный солнцем пятачок земли возле лачуги Джосайи такой же, каким был в декабре. Коза, как обычно, шарахается от меня с диким взглядом и скребет копытами землю. Меня не покидает ощущение, что я вторглась на чужую территорию. Если не считать собачьей могилы, здесь все такое же, как прежде. Но это лишь видимость, на самом деле все изменилось. Журналисты не заметили Джосайю. А вдруг настоящий Джосайя был невидимым и для нас? Если он преступник, наш дом служил ему надежным убежищем. Он жил здесь задолго до нас или появился одновременно с нами. И это могло быть не случайным совпадением, а точным расчетом. Как вписывается в эту картину Элизабет? Ни в чем не повинная сестра? Или сообщница?

Вернувшись из буша, Адам падает на постель и тотчас засыпает. Я нахожу в шкафу сумку, отсчитываю пятьсот пул и кладу их в карман. Беру ключи из куртки Адама. Мой джип все еще в ремонте. Я уже на пороге, когда просыпается Адам.

— Я везу Элизабет к врачу. На некоторое время мне понадобится машина. Дети у себя, они попозже захотят поесть.

Адам перекатывается на спину и поднимает брови. Его лицо все еще в поту и в пыли.

— А мы сами не можем помочь Элизабет?

— Она говорит, что это личное.

Адам кивает, принимая такое объяснение.

Элизабет ждет возле машины. На ней зеленая шерстяная шапка, низко надвинутая на лоб, длинный сиреневый шарф закрывает половину лица. Взгляд настороженный. Мы садимся, и она бормочет:

— В Мочуди.

В конце подъездной дорожки машину обступают журналисты, они стучат в окна и выкрикивают вопросы. Они стали вести себя агрессивнее от скуки или решили, что мы что-то скрываем? Элизабет вжимается в спинку своего сиденья.

У окраин Габороне обочины сплошь заставлены прилавками, под их обвисшими навесами продают фрукты. Повсюду дети. Они бегают по краю шоссе, бродят вдоль заборов, тащатся по пятам за взрослыми, кое-кто из них босиком. Малыши, едва научившиеся ходить, спотыкаются, рискуя отстать от своих, и мое сердце сжимается в панике. У перекрестка мое внимание привлекает какое-то белое пятно. Это простыня или одеяло, раскинутое на заборе. Свернув к обочине, я, задыхаясь, бегу его осмотреть. Вблизи на ткани обнаруживаются тонкие красные полоски. А одеяло Сэма было белым.

Я веду машину через Габороне, вцепившись в руль так, словно управляю судном в бурных водах. Со столь оживленным уличным движением я не сталкивалась уже давно. На перекрестке рослый регулировщик в белых перчатках подскакивает на месте и яростно жестикулирует посреди обтекающего его потока машин. Когда Кабо вез нас из аэропорта, он, наверное, выбрал другую дорогу. Высотные здания со сверкающими окнами, которые я видела тогда, куда-то подевались. Улицы запружены: деловито шагают или праздно прогуливаются пешеходы, между ними лавируют велосипеды и коляски, всюду болтают, едят и пританцовывают. Я вижу двух молодых парней, бредущих, пошатываясь, возле одного из перекрестков. Они вдруг сталкиваются и начинают дубасить друг друга, возле их ног валяются бутылки. На заднем плане стоит ряд заборов, увешанных всяким мусором. Поодаль виднеются бетонные дома и лачуги со стенами из листов жести. Этот город совсем не похож на тот, который я увидела, когда мы только приехали сюда.

Спустя сорок минут вдалеке появляются первые дома Мочуди, неравномерно разбросанные вдоль шоссе. Элизабет указывает направо. Дорога петляет по склону холма, одиночные строения сменяются лабиринтом тесно застроенных бетонными хибарами улочек.

Элизабет тянет шею, выглядывая в окно, а потом выбрасывает руку вперед. Указав на деревянную дверь в белой стене, она еще плотнее закутывается в свой шарф. Над дверью крупными красными буквами написано «Продукты». С первой буквы краска потекла вниз, оставив на белом фоне яркую струйку. Элизабет вжимается глубже в сиденье. Я ставлю машину в тень под дерево, и она закрывает глаза, наверное, собираясь задремать. Я перехожу на другую сторону улочки, стучу в дверь и жду. На солнце побелка слепит глаза. Немного погодя девочка с розовой оборкой на воротнике и туго заплетенными косичками выглядывает в окошко на двери. Лязгает отодвинутый засов, и дверь открывается в маленький, плотно утоптанный земляной дворик. Девочка указывает на скамью и встает к стене, рассматривая меня в упор. Тощая, кожа да кости, собака с отвисшими сосками бредет ко мне, но, не дойдя, валится набок и ложится, тяжело дыша. На той же скамейке ждет старуха, она сплела узловатые пальцы на ручке трости и уставилась в одну точку совершенно белыми роговицами. С темных лужиц у наших ног взлетают стаи мух.