Захлопнув крышечку сотового, Анна вздохнула, пряча вздох в воротник. Не иначе как Павел хочет стать вождем других вождят.

КОРИЧНЕВО-ЗЕЛЕНЫЙ совершал свой дневной намаз. Вокруг вовсю пела, свиристела, свистела и скрипела, бездельничала и трудилась жизнь. И жизнь не замечала его. Но его это не смущало. Напротив, именно это было условием его благоденствия.

Среди богомолов нет двух одинаковых особей. Их миллионы, все они воздевают вверх руки, но не они, а другие вокруг них одинаковы. Это жизнь других одинакова, однообразна в своей свистопляске, в довольстве, в сытом самозабвении.

Окружающие настолько слепы, что можно, ничуть не таясь, быть среди них. Треугольная, похожая на перевернутую пирамиду голова богомола, с рогатыми наростами и широко расставленными глазами, кажется, не может не броситься в глаза, но никто не хочет замечать ее.

Потому, что даже встретиться взглядом с богомолом опасно. Под этим взглядом сразу понимаешь: ты жертва. И уже хотя бы поэтому лучше принять его зеленую голову за обычный древесный листок, который так мирно колышет полуденный ветер.

Начальник Кати Хохломской был личность в некотором смысле выдающаяся. Волосы у него росли очень странным манером: от двух макушек, расходясь концентрическими кругами, причем слева завернуты в одну сторону, а справа — в другую.

— Свастический орнамент, — говорил он.

Он коротко стригся, чтобы явить свой орнамент миру, шерсть доходила до самого конца шеи, впадала в спину. На колонне шеи он носил квадратную капитель головы.

Как в насмешку, фамилия у него была несолидная. Хотя отчасти и слоновья. От маленькой части. Хоботков.

И с другой стороны капители растительность простиралась до самых бровей, делая небольшой, сантиметра в полтора, отступ перед самыми глазками. В его арсенале эмоций насчитывалось две: недовольства и удивленно-снисходительного одобрения.

Сей неразвитый, по мнению зло настроенных худосочных сотрудников, персонаж ворочал миллионами, каковыми худосочные могли бы распорядиться гораздо лучше, оборотистее, расчетливее — но отчего-то не распоряжались.

Рекламное спокойствие. Единственный вид постоянства в жизни современного человека — постоянство рекламного дискурса. Будьте уверены: включив телевизор, увидишь те же жизнерадостные лица семей, счастливых благодаря «Мифу» и «Фейри», которые ты наблюдал и вчера, и позавчера. Вас может бросить жена — но тетя Ася вас не бросит. Иногда они надоедают, раздражают, как не в меру общительные знакомые. Но они всегда с вами. Такова основа спокойствия.

Эльза вся в белом. Сидит на коврике посреди комнаты в позе лотоса. Музыкальный центр истекает смутными звуками, которые распространяются по комнате спиралевидно, капая снизу вверх, на потолок, в многочисленные воображаемые белые чашки.

Рамзан помнил другие времена в своей жизни.

Предположим, год две тысячи первый. Кавказ. Грозный, крыша раздолбленной гостиницы «Арена».

Панцирная кровать скрипит всякий раз, как переворачиваешься на бок. Дух тяжелый: портянок, гуталина и дегтя, ружейного масла, металла, табака, хлорки, перегара и чуть-чуть одеколончика. «Тройного» зато.

В войне нет действия. Одна скука. То, чем он занимается сейчас, не в пример интереснее. Он вскрыл новенькую пластинку, сунул карточку в сотовый и набрал номер:

— Юша? Ну как там?

— Порядок.

Они обменялись еще несколькими фразами. Рамзан снял заднюю панельку сотового и, проходя мимо урны, невзначай выщелкнул пластиковый прямоугольник в запачканное черными укусами сигарет жерло.

Сергей мерил асфальт точными шагами, уверенно и пружинно. Тяжелые подошвы ботинок печатали следы, словно станок, лента наматывалась на катушку, немецкая пишущая машинка отстукивала ритм: «Рихард Зорге, Рихард Зорге». Сергею нравилось имя и нравилось представлять себя героем старой киноленты, где невозмутимые рослые мужчины всегда в полной боевой готовности, собранны, строги и дисциплинированны, а женщины в длинных платьях, с голыми покатыми плечами, с жемчугом на шее и волосами, завитыми по моде двадцатых.

Зажурчал телефон. Похлопав по карманам, Сергей вытянул на свет трубку.

— Сергей Владимирович Балалеев. Восемьдесят второго года рождения, — сказали там скорее утвердительно, чем вопросительно.

Голос был неприятный, хотя вежливый и ровный. Официальный мерзкий голос, пропитанный правом задавать вопросы.

— Старший следователь Тихомиров беспокоит.

ЕГО ГЛАЗА ВЫХВАТЫВАЛИ из творящегося вокруг безобразия самые разные картины. Вот вызывающе раскрашенная бабочка, мотыляя лопастями-крыльями, беспечно летит куда-то. Сама-то хоть знает — куда? Каждое мгновение она непредсказуемо меняет направление полета. Она тем спасается — благоприобретенный за истекшие эры рефлекс: шарахаясь из стороны в сторону, легче сбить с толку врага. Но так кажется только ей. Эта «непредсказуемость» не для него, богомола. Возможно, он раньше бабочки предвидит будущий бросок.

Богомол теряет к этой крылатой глупости интерес. Троектория ее полета пролегала дальше дистанции броска. Что спасло ее? Случай.

Только удачная сделка могла помочь Рамазану на время забыть, что мир, где биомассу взрывают, как так и надо, а она все носится, оживленная и восторженная, с пожарища на презентацию, из больницы на премьеру, со взрыва на показ, — это бредовая реальность, а не компьютерное наваждение.

Презумпция смерти. Поскольку однажды вы умрете, вы уже умерли.

После того как опричники-беспредельщики перемочили друг друга и бизнес вошел в какую-никакую колею, началась игра, в которой летели, как кегли, не те, кто был при делах. Чаще вовсе посторонние люди, о ком говорят — невинные, пострадавшие, жертвы.

Жертвы того, сами не знают чего. Неясного, невидного боевого существа, которое двигается наскоками и отступает, резко нападает и резко прекращает агрессию.

Богомол. С мозгами, устроенными не так, как у человека.

Рамзан жил как придется. На полу — ортопедический матрас, «летней», хлопковой стороной кверху. Лежал, понизу обрастая, как лодка колониями водорослей, мохнатой пылью.

Посреди потолка торчали лампочки на металлическом ободе, все три повернуты по часовой стрелке, недосуг было нахлобучить плафоны. Обои кое-где поотставали, батарея парового отопления облупилась, стол был колченог, стулья — из разных опер. В ванной отходили от стен, порой обрушиваясь, кафельные плитки. У унитаза прогрессировал хронический насморк. Душ умер, умывальник покосился, кран сник.

Трудно было поверить, особенно подругам, что обитатель такого жилища мог позволить себе квартиру с евроремонтом, биде, джакузи, пластиковыми окнами, дубовыми дверями, мраморными холлами, двумя-тремя туалетами и прочим, что, может, и не нужно, но полагается. И не то чтобы Рамзан экономил на салфетках — его просто не занимала непосредственная обстановка. Привык он к походному быту.