Презумпция несуществования. Ничто не существует, все только происходит.

— Вы смотрели этот фильм? — спрашивал Павел, неспешно второй раз заваривая чай себе и Семену, кофе — Анне.

— Да, — глухо откликался Веников.

Его не так-то легко было разговорить, раскипятить, привлечь, раскрыть. Но Павел и не торопился. Создавалось впечатление, что в его распоряжении по меньшей мере векба. В каком-то смысле так оно и было.

— Старший следователь Тихомиров беспокоит.

— Слушаю. Чем могу быть полезен? — спросил Сергей официальным тоном.

— Утром в больницу поступила женщина с тяжелым отравлением, вы оставили свои координаты врачу «скорой помощи». Мы занимаемся выяснением обстоятельств, при которых женщина была отравлена.

Сергею стало неимоверно скучно. Надо же было остановиться. На свою голову.

— Могли бы вы явиться для более подробного разговора?

Ирина-Эльза ждала Катю под хвостом коня Жукова. В солнечных очках, несмотря на пасмурный день.

— Ну, Хохломская, ты не гламурна, — сказала она вместо приветствия.

— Сегодня со мной никто не здоровается.

— Послушай меня, мы сейчас же идем покупать тебе новые штаны. В таких уже никто не ходит.

— Плевать я хотела. И денег нет.

— Деньги — есть! В этом одна из их неизбывных особенностей.

Манеж блистал глянцем витрин, словно сошедших со страниц журналов. Нарядная толпа фланировала по сверкающему залу. Катя то и дело задерживалась взглядом на длинноногой красавице или парне во всем белом в этот еще не наставший для белого сезон. Эльза шла как паровоз, ни на кого не глядела — на ней останавливались взгляды.

Розовая, по последней моде, юбка, все розовое, розовые даже туфли.

— Скоро Манеж превратится в Петровско-Разумовскую толкучку. Даже толкучу. Ты только посмотри, сколько здесь народа с окраин.

— Какая разница?

— Одна дает, другая дразнится. О, гляди!

Безголовый манекен в нижнем белье. Ира восшествовала в торговый зал. Навстречу поднялась утомленная жизнью продавщица, приклеила к лицу улыбку.

Пока Ирина возилась в примерочной, Катя обводила взглядом ряды того белья, в приложении к которому слово «роскошный» даже не кажется пошлостью.

— Не примеришь халатик? А почему? Господь создал тебя блестящей девушкой, а не старушкой, — вещала Эльза за занавеской. — Следуй же его замыслу. Придумала себе набор странностей.

— Ничего. Людей с безобидной придурью у нас любят.

— Ну, как я?

Она прошлась в розовых туфлях туда и обратно. Лифчик и трусики сидели как влитые. Какие-то люди, словно бессловесные рыбы, поразевали рты с той стороны витрины.

— Погоди-ка, я еще примерю кое-что. Горох — это так по-детски. Тут что-то есть. Но я хочу быть соблазнительной роковой женщиной! Принесите мне еще вон то, с кровавыми цветами!

ЧТО ОНИ ВСЕ, летающие, прыгающие и ползающие, знают об уготованном им? Пустой вопрос. Им ничего и не надо знать.

Что ему, коричнево-зеленому, нужно знать о тех, кто копошится вокруг? Немногое. Лишь то, что необходимо для власти над ними. Богомол отличает жертву от не-жертвы не по форме, цвету, стрекоту или свисту. Лишь по движению — чаще всего беспечному, откровенному, неотвратимому. К еде, к насыщению, наслаждению. Сожрать, хапнуть, насладиться, насколько позволяет жадность. И разрастающийся желудок.

Вот в чем и состоит отличие жертвы от охотника. Ты не охотник, ты всегда жертва, если твое движение продиктовано желудком, — здесь причина увечий и смертей.

— Ну что, «Макдоналдс» или «Пицца-хат»? — Довольная, с покупками, Эльза шла теперь медленнее, как законная королева дворца, открытого всем посещениям. Словно ее коробки и картонки доказывали ей самой право здесь так вышагивать.

— Ты уже порвала с Павлом? — спросила Катя.

— С Безлетовым-то? А зачем рвать отношения?

— А что, так и будешь волочь на себе тех, кому на тебя, вообще-то, плевать, хотя они и не могут оставить тебя в покое? Привыкли кем-то питаться, кого-то ненавидеть, кому-то звонить. Орать, писать письма, говорить гадости, объясняться в любви — словом, общаться.

— Нет, я хочу спросить, можно же просто перевести отношения в пассивный режим.

Подруги уже сидели за небольшим столиком на металлической ножке. Столешница была вроде как из камня и даже на ощупь прохладная. Видимо, какой-то дорогой пластик.

— Ну, я бы так не смогла. Я, когда порываю с мужчиной, обычно сжигаю мосты.

— Ты белый и светлый, я — я темная и теплая. Я множу окурки, ты пишешь повесть, Анечка-а-а, просила снять маечки — тум-тум.

— Слушай, ты можешь поговорить нормально?

— Ну вообще тут что-то есть, — сказала Ирина то же, что и двадцать минут назад, в магазине. — Рвать отношения. Тантра. Да. Мне Владимир рассказывал. Мы с ним к Ивану Лаптину вместе ходим, я тебе говорила? Ты, кстати, встречаешься с кем-нибудь?

— Я… Не знаю. Пока нет. То есть я его совсем не знаю. Он очень странный. Я вроде видела его где-то. И как будто он не из наших земель.

— В прошлой жизни, точно. Так бывает.

— Владимир рассказывал?

— Да ну тебя. Лучше давай уже по пицце сожрем, я голодная, как крокодил. Понравился тебе мой халатик? Ну а чем странный-то?

— И имя у него ненашенское. А халатик классный, да. Дашь поносить?

— Тебе-то зачем, малахольная? Ходи в своем балахоне. Ремедиос, блин.

— Владимир у тебя как по отчеству-то? Ильич?

— Подымай выше, Владимирович.

— Ну, в стране сейчас один Владимир Владимирович. Трейдмарк.

— Трапеза богомола, — вдруг с остановившимся взглядом, как кукла, сказала Ирина.

— О чем ты?

— А?

Ее взгляд стал немного более осмысленным.

— Ты можешь мне объяснить, что ты только что сказала?

— М? Нет. Вряд ли. Не думаю.

Явиться для выяснения обстоятельств. Разговор о новом проекте не задался. Светлана, замгенерального компании «Тавро» (билборды, рекламные щиты, полиграфия), поправляла прядь. Потом бумаги на столе. Потом юбку под столом. Она все время что-то поправляла.

Пальцы Светланы пребывали в постоянном беспокойстве, описывали окружности, кривые, касательные к тем же окружностям прямо в воздухе, и зрелище завораживало. Словно она плела большую ивовую корзину вокруг себя или совершала оздоровительные пассы.

Сергей после телефонного разговора не мог сосредоточиться, он видел только корзину.