понадобилось времени на воспоминания – она и так прекрасно все помнила. И вчерашний день, и более отдаленное свое человеческое прошлое – и только что ушедший сон, перенесший ее в другую жизнь, нечеловеческую, но, кажется, тоже ее. И этот голос… Снефрид никогда его не слышала, но он казался знакомым, как будто она знала его… еще до рождения. Ничто другое не могло казаться настолько знакомым, изначально знакомым. И не просто голос – Снефрид ощущала присутствие кого-то… Она его не видела, но его взгляд покоился на ней и ощущался как мягкое прикосновение. Ощущение это было и приятным, и пугающим – такая безграничная мощь сквозила за ним.

Переиграть? Обладатель приятного голоса и не верил, и радовался такой возможности, вызову, случаю показать свою силу. Утвердить свое превосходство – еще раз, снова и снова. Дорогая, он назвал ее? В этом голосе не было вражды или угрозы. Это соперничество было для него лишь игрой. Возможно, любовной игрой. Но одновременно Снефрид знала – не в ее силах отказаться от этой игры.

Ее цель была ей совершенно ясна – благодаря этому сну. Когда-то… Но разве в Асгарде есть прошлое? Однажды… но разве все происходящее там случается один раз? Нет, у мира было начало, когда все случилось в первый раз, а потом случалось снова и снова – потому-то мир так медленно движется к Затмению Богов. Одним словом, Один приказал выкрасть у Фрейи ее пояс с «камнями жизни», а чтобы получить его назад, ей пришлось вызвать смертельную вражду между молодым конунгом Хедином и его пожилым побратимом, конунгом Хёгни. Вражда вышла из-за женщин: если похищение своей единственной дочери Хильд Хёгни еще мог бы простить, дав согласие на брак, то убийства ее матери, своей жены Хервёр, он простить не мог, и из-за того два конунга бьются в бесконечном поединке, умирая каждое утро и оживая каждую ночь. Фрейя не по своей воле вынудила их делать это, и теперь Снефрид должна не допустить, чтобы другие двое, столкнувшись по такому же поводу, пролили кровь и принесли в свои роды нескончаемую вражду. Если она это сможет – Фрейя переиграет своего вечного противника, хотя бы на этом круге.

А их соперничество касается ее ближе, чем хотелось бы. Всеотец не желает, чтобы Снефрид достигла своей цели, нашла своего мужа в далеком Меренланде, – так сказал ей Хравн Черный. Почему? Вчера Снефрид весь день размышляла над этим, сколько ей позволяла качка. До четкого ответа она додуматься не смогла, но нынешний сон укрепил в ней ощущение связи их судеб – богини и смертной. Если она, Снефрид, найдет своего мужа, то, может быть, и Фрейе будет легче найти своего? Богиня и смертная, идущие одним путем, должны помогать друг другу. Но, став союзницей Фрейи, Снефрид невольно сделалась и противницей Одина. От этой мысли пробирала дрожь, но разве могла она отказаться от своей цели? Даже и раньше не могла – иначе ощущение упущенной судьбы так и мучило бы ее до самой смерти. А уж тем более нельзя отступать теперь, забравшись так далеко.

* * *

Первый день среди эйстов Снефрид провела в селении, отдыхая и беседуя, при помощи старика Арво, с женщинами Меелитовой семьи. У него их было немало: престарелая мать, две сестры-девушки и две замужние, а главное, конечно, молодая жена, Вяйке, из-за которой вышел раздор. Вяйке и правда была очень хорошенькая светлобровая девушка лет семнадцати, а бронзовые привески с звенящими цепочками на ее груди сияли так, что могли освещать путь через ночь середины лета, особенно когда пара беглецов влюблена. Снефрид тревожилась, нет ли здесь слишком сильного сходства с сагой о Хедине и Хёгни, не убил ли Меелит кого-нибудь из семьи невесты, что могло бы вызвать непримиримый гнев родичей. Однако она клялась, что никакого столкновения и даже простой драки не было, кровь не пролилась. Беда в том, что Коткас, ее старший брат, не желает отдавать сестер замуж в чужие селения, считая, что вместе с ними из дома уйдет счастье. Дескать, так завещал им дед. «Но если не делиться счастьем с другими, боги накажут за жадность и отнимут его! – уверяла Вяйке. – Так говорила моя бабушка».

Разумеется, не бабушкины заветы подтолкнули Вяйке к бегству от строгого брата, а карие глаза на смуглом лице светловолосого красавца Меелита. Внешний облик эйстов, когда Снефрид разглядела их получше при дневном свете, показался ей ярким и любопытным: скуластые лица с глубоко посаженными глазами были смуглее, чем у северных людей, но глаза, волосы, бороды у мужчин светлые. Карие глаза, как у Меелита, встречались редко и считались очень красивыми – это рассказала ей Вяйке. Одеваться эйсты предпочитали в белый, синий и черный цвет, что тоже придавало своеобразия их облику. Сами себя они называли не эйстами – северные люди так обозначал их проживание на восток от Свеаланда, – а «маарахвас», что означает «народ земли» или просто «земледельцы».

Этим же утром Меелит послал Коткасу приглашение приехать и к вечеру получил ответ. Прибыть к нему Коткас отказался, но назначил встречу на Скале Богов. И уже на второй день пребывания Снефрид с ее стражами-«волками» на Островной земле они снова пустились в путь.

Поехали назад к побережью. Отряд получился довольно большим: хоть в священном месте и была запрещена вражда, Меелит не хотел неожиданностей. Шестеро парней Лейви окружали лошадь, на которой сидела Снефрид, и благодаря им молодая женщина в цветной одежде, светловолосая, с бронзовым жезлом вёльвы за поясом, выглядела еще более величественно – почти богиня в ежегодной поездке по стране, как это было принято в древние времена. Ехали не туда, где высаживались из лодок, а восточнее. Миновали сперва одни «ограды мертвых», уже знакомые Снефрид, потом другие – более старые, как сказал Арво, и это было видно по более упорядоченной кладке стен. Никто уже не помнил, что за люди погребены здесь, никто не называет себя их потомками, но весной и осенью им тоже приносили пищу, чтобы голодные мертвецы не начали вредить. А прямо близ стен пестрели луговые цветы, напоминая, что всякая смерть покрывается жизнью.

На полевых наделах колосились ячмень и овес. Радовали глаз посадки льна – шла пора его цветения, и тысячи голубых, чуть лиловых цветков провожали путников, приветливо кивая на ветру. Близ селений вились по хворостинам горох и бобы. Среди лугов попались две-три почитаемые рощи – отдельно стоящие стайки берез или дубов, обнесенные оградой. Вдоль дороги везде цвели алые маки, на