достигают баланса между чувствами принадлежности к группе и собственной уникальности. То есть они хотят быть достаточно похожими на других, чтобы чувствовать себя частью их групп, но при этом достаточно отличаться, чтобы быть особенными[362]. Хотя членством в большой группе, возможно, дорожат, оно не удовлетворяет желание быть особенным; это может побуждать людей отделяться от толпы, присоединяясь к более эксклюзивным группам. У кочевых охотников-собирателей были достаточно маленькие общества, поэтому подобная проблема возникала редко. За исключением принадлежности к некоторым группам, таким как половины и подсекции, индивидуальных особенностей и личных связей каждого было достаточно, чтобы чувствовать себя уникальным в обществе, состоящем из нескольких сотен человек. Не было необходимости демонстрировать различия, отождествляя себя с профессией или клубом. Фактически это, скорее всего, мешало. Однако по мере роста оседлых обществ люди чувствовали все большее стремление отличаться. Впервые человек захотел знать о другом человеке, чем именно он занимается[363].

Чувство превосходства

Помимо подчинения лидеру, вторым, вероятно, более драматичным изменением было появление различий в статусе членов общества. Люди в локальных группах и в некоторых простейших деревнях считали, что необходимость поиска пищи и убежища в краткосрочной перспективе является убедительной целью, и находили жизнь трудной, только когда этот минимум не удовлетворялся. По сравнению с самыми необходимыми и взаимозаменяемыми предметами, составлявшими скудный багаж кочевников и которыми активно обменивались и брали взаймы, у оседлых охотников-собирателей было гораздо большее количество и разнообразие вещей. В то время как понятие о собственности в общинах было нечетким, в поселениях со временем концентрировались ресурсы таким образом, что отдельные люди могли их контролировать. Часто меркантильность становилась чрезвычайной. Люди не только владели, но и наследовали собственность, часть которой была недоступна для других[364]. Индейцы Тихоокеанского Северо-Запада могли наследовать все, что угодно, даже право петь песню или рассказывать историю.

Собственность стала признаком статуса в развивающейся иерархии богатства и влияния. Вожди особенно возвеличивали сами себя: их поведение зазвучало похоронным звоном по этике повседневного распределения, насаждавшейся общинами. Большую часть времени вожди укрепляли свое положение, пользуясь преимуществами высокой производительности сообщества, чтобы накапливать часть излишков для себя. Круг неравенства сохранялся после передачи вождем своего статуса и богатства детям или кому-то другому по его выбору (вождями в основном были мужчины). У кочевых локальных групп вызвали бы замешательство как поведение, так и объекты, которые не имели ничего общего с трудом вождя, за исключением управления выплаченными ему долгами. Вожди индейцев Тихоокеанского Северо-Запада демонстрировали свое экономическое влияние на церемониальном празднестве, которое называется «по́тлач». Это были продуманные инвестиции для достижения политической выгоды. На таких празднествах вожди поражали великолепием, отдавая или даже уничтожая хорошую еду и материальные ценности, которые накапливали годами, и таким образом становились людьми «богатыми тем, что они раздают, а не тем, что накопили»[365]. Так написал американский антрополог Мортон Фрид.

В поселениях люди начали ставить перед собой другие цели: вместо стремления получить как можно больше свободного времени, они сосредоточились на приобретении власти и уважения. На Тихоокеанском Северо-Западе уважаемые мастера, которые изготавливали вызывавшие восхищение маски, украшения для дома и тотемные столбы, принадлежали к тем немногим, кто занимался своим ремеслом все время и зарабатывал достаточно, чтобы занять место чуть ниже знати.

На Тихоокеанском Северо-Западе у знати, не обладавшей властью навязывать свою волю обычным жителям поселений, имелся запасной вариант для того, чтобы работа выполнялась: рабство. Рабами становились пленники (или их потомки), которые были частью трофеев, добытых в результате нападений из засады на другие племена. По мере роста сложности устройства племен они адаптировали свои маркеры соответствующим образом, преобразуя их так, чтобы маркеры дополнительно демонстрировали положение людей в иерархии богатства и влияния помимо их принадлежности к племени. Только рабы, которые не имели прав и которых не считали членами племени, не носили губные серьги.

Меня поражает, с какой готовностью люди, жившие как равные в локальных группах, адаптировались к неравенству. Люди приспособились к рабам, знать боролась за положение во власти, а властных вождей низвергали, но тем не менее не существует записей о бунтах среди основного населения этих обществ. Вероятно, так было потому, что даже в условиях, когда элита получала непропорциональный контроль над ресурсами, каждый был защищен и сыт. В любом случае мятежи, которые могли возникать в локальных группах охотников-собирателей с целью подавить тех, кто стремился получить власть, становилось все труднее организовать. Дело не просто в том, что было вовлечено больше людей, имевших большее право выбора: было гораздо труднее сплотить тех, кто оказывал поддержку. Умные вожди могли пользоваться благословением прихлебателей и подхалимов и иных элит: например, вождя индейцев калуса поддерживали воины и священник. Вне всяких сомнений, действовал и дополнительный фактор: как только жизнь начинает зависеть от различий в статусе, проявляется особенность человеческой психологии, заключающаяся в том, что малоимущие считают тех, кто находится на вершине, заслуживающими своего положения[366]. Эта склонность, вероятно, возникла в результате эволюции и берет начало в иерархии власти, подобной той, что существует у шимпанзе, поэтому наша приспособляемость к различиям в достигнутом положении – одно из древних средств в ментальном инструментарии нашего вида.

Поселения и властные различия в доисторический период

До определенного момента в нашем прошлом слияние-разделение, вероятно, было единственным жизненным выбором для наших предков. Я говорю так, потому что слияние-разделение на маленькие группы является общей чертой шимпанзе, бонобо и людей. Самое простое объяснение этого общего признака заключается в том, что такой образ жизни был характерен и для общего предка, от которого произошли все три вида. Поскольку рассеяние было оптимальным вариантом, ночные временные стоянки ранних предков человека, вероятно, служили инкубатором для формирования социального умения, которое нам понадобится для перехода к проживанию на одном месте. Но расхождение человека и двух других видов произошло примерно 6 миллионов лет назад, задолго до того, как наши предки стали похожи на тех, кого можно было бы назвать людьми. Насколько давно в эволюционном прошлом человека появились поселения?

Обустройство на одном месте, наряду с сопутствующим развитием характерных черт общества, часто связанных с поселениями, таких как лидерство и неравенство, изображают как переломный момент для человечества. Действительно, весь потенциал оседлой жизни был раскрыт с появлением земледелия. Тем не менее я не вижу причин, почему такие традиции со всеми возможными вариантами (как демонстрирует универсальность ≠ау//еи) не могли появиться, поскольку того требовала ситуация, на заре человечества[367]. Постоянные усилия, затрачиваемые людьми в локальных группах, чтобы оставаться на равных, заставляют предположить, что