ставил он посадников из числа верных отцу, князю Всеволоду, людей; назначал тиунов и вирников; повсюду оставлял отряды оружных ратников. Укреплялась власть княжеская в дальнем Залесье, за долги попадали в кабалу и работали на княжеской ролье вчерашние свободные общинники-людины — охотники, рыбаки, бортники, пахари. Торговые ладьи бороздили речные просторы, полнились товарами и сребром княжьи скотницы и одрины[234].

Радостно было у Владимира на душе — жизнь текла своим обычным порядком, изо дня в день, из месяца в месяц. Правда, замечал порой юный князь неприветливые, насторожённые взгляды крестьян-закупов, полные скрытой угрозы; видел отчаяние на лицах жёнок с малыми детьми, одетых в убогое тряпьё; жалко становилось до жути, дрожь брала, страх сковывал сердце, но знал он, понимал, помнил сказанное когда-то отцом: всем мил не будешь, не угодишь. Не бывает так, чтобы закон и порядок устраивали всех.

Весной, как только схлынули талые воды и установился сухой путь, прискакали гонцы от отца. Всеволод велел передать сыну: ему надо покинуть Ростов и как можно быстрее выехать в Киев.

В чём причина спешки, Владимир не мог понять. Душу грызла тревога, он торопился, гнал коня, не замечая ни зеленеющих дубрав, ни седины северных красавиц-берёз, не слыша пения птиц. В волнении стучало в груди сердце: что там, в Киеве? Успокаивал отрока воевода Иван. Говорил он, как всегда, мягко и веско:

— Никоей беды не створилось. Иначе повелел бы князь Всеволод полки собирать, пешцев, дружину старшую. Верно, какой стол новый для тебя выспорил у братьев.

Понемногу спокойствие воеводы передалось Владимиру, он заулыбался, нахмуренное чело его разгладилось.

В Киевский детинец они въехали поздним вечером и остановились на новом Всеволодовом подворье. На недоумённые настойчивые вопросы сына князь Всеволод с хитроватой улыбкой уклончиво отвечал:

— Не торопись. Завтра всё узнаешь.

Бодрый вид отца окончательно снял с души Владимира тревогу. Уставший после долгой дороги, он как лёг, так мгновенно и заснул, и снились ему широкие поля с густыми перелесками, высокие земляные валы со сторожевыми бревенчатыми башнями и ковыльная степь с порхающими в выси жаворонками.

Утром Владимира разбудил воевода Иван.

— Вставай, мил свет. Князья тя кличут. В терем великокняжеский ступай, на совет, — молвил воевода. — Святослав нощью из Чернигова прискакал. Слухай, о чём толковать они будут, да запоминай крепко-накрепко. То на всю жизнь те наука.

...В просторной Изяславовой палате восседали на обитых бархатом скамьях вокруг стола князья Киевский, Черниговский и Переяславский. Владимир скромно устроился на краю скамьи, но Всеволод, поманив его перстом, усадил рядом с собой, по левую руку.

Речь держал Святослав Черниговский.

— Пора, братья, пора промыслить нам о лиходее Всеславе, — горячо убеждал он братьев. — Вовсе обнаглел сей супостат! Всякую совесть потерял! Давеча на Плесков нагрянул, яко разбойник, яко зверь дикий, да, благодарение Господу, расшиб чело о плесковские стены. А ныне князь полоцкий ещё пущую пакость учинил: взял копьём и пограбил Новгород! Сказывают: людей в полон увёл, иконы вывез, потиры[235] церковные! Отнял у новогородцев один погост[236]. Не пойти ли нам на него?

— Воистину, совсем обнаглел Всеслав. На Смоленск метит, — тихим голосом добавил Всеволод.

— Бают, язычник он истый, в Бога не верует, на голове повязку чародейскую носит, на шеломе — знак поганый, а в лесу особый пень отыскивает, переворачивается возле него три раза чрез голову и волком обращается, — продолжал Святослав, разглаживая свои рыжие вислые усы.

Владимиру сделалось страшно от этих слов. Он не мог себе представить, как живой и здоровый человек может оборотиться волком. А ещё подумалось, как всё-таки странно: в глухом лесу, окружённый зверьём, с малочисленной дружиной, в любой миг готовый к схватке со свирепыми разбойниками или хищниками, он не ощущал никакого страха, а сейчас сидит здесь, в тепле и холе, в княжеской палате, и всё тело бросает в дрожь. Нет, дивно, чудно устроен человек!

— В Смоленск не мешало бы воеводу опытного послать, — снова ворвался в стройную речь Святослава осторожный Всеволод. — Оборонить надо город. Думаю, ясны вам, братья, помыслы Всеслава. Хочет он перекрыть торговый путь из варяг в греки. Испокон веков ведь через Смоленск ладьи купеческие хаживали. Нельзя никак лиходею в лапы смоленские волости отдавать.

Всеволод пристально всматривался в лица братьев. Не догадаются ли, к чему он клонит? Святослав, кажется, смекнул, ибо, тщательно скрывая в усах лукавую улыбку, спросил:

— Не темни, брате. Сказывай прямо: кого мыслишь в Смоленске посадить?

— Воеводу Иоанна Жирославича. Муж разумный, в ратном деле смыслён. Владимира же, думаю, посадим на смоленский стол. Почитай, седьмой год, после смерти брата нашего Игоря, князя там нет. Сынок же мой уже большой, пора ему стол давать. И воеводе легче управляться будет, и Владимир многому научится. — Всеволод ласково провёл ладонью по выгоревшим на солнце рыжеватым сыновним волосам. — Да и неспокойно сейчас в Смоленске. Поделили мы город между собой на три части, чему ни бояре, ни чёрные люди не рады. Боюсь я, как бы за Всеслава они не встали.

Изяслав, до того хранивший молчание, покачал головой:

— Дак ить и моим сынам пора столы давать. Почто Владимира мыслишь в Смоленск посадить, а не моего Мстислава, брат?

— Против твоих сыновей ничего не имею, — спокойно ответил ему Всеволод. — Только думал я, что прогоним Всеслава из Полоцка, туда и посадим Мстислава.

— Депо, лепо, — кивнул Изяслав, поглаживая бороду.

«Сказать или не сказать глупцу?! — беспокойно размышлял Святослав. — Ну что за дурень ентот Изяслав! Эк же ловко Всеволод отвадил его от Смоленска! Полоцк невестимо, возьмём аль нет, а Смоленск — вот он, под рукою, бери. А скажешь — Всеволод обиду затаит. Рази ж мне от того польза? Нет, коли хощу я сесть в Киеве, коли мечтаю стать первым на Руси, а Глеба в Новый город устроить, надлежит со Всеволодом жить душа в душу! Он, глядишь, когда и подмогнёт. Изяслав же — чёрт с им! Коли своей головы нету, на чужую полагаться — пустое».

— Станем же собирать дружины и ополчение, братья, — предложил Святослав, оторвавшись наконец от своих дум. — Зимою, когда снег ляжет, в кривскую землю идти мочно. Да и степь покуда покойна. После Искаловой гибели нету боле охотников средь зимы набег учинять. Вот и надоть в феврале, аще не студёно особо будет, и выступить нам ратью из Турова за Припять. Никуда, лиходей, не денется.