– Да запросто! – сказал он, после долгогоразмышления попытавшись наскрести в душе нечто хорошее. – Помнишь, я тебяс приятелем своим знакомил. Нормальный, спокойный, честный мужик. Мебельщик.Любит покопаться в автомобиле, подсушить на газовой горелке свечи. Отличноточит ножи, каждое лето ездит в Карелию. Купил там здоровущую избу и понемногуприводит её в порядок. Никаких пошлых джипов, понтов и кабаков.

Зозо заметалась.

– Он толстый! У него фамилия дурацкая:Ёжиков! – быстро сказала она. – И еще он через каждые три словаговорит: «ё-кэ-лэ-мэ-нэ!»

– И что тут плохого? Человек повторяеталфавит! Было бы лучше, если бы он притворялся моральным уродом, а на самомделе даже им бы не был, как твой Моськин?!

– Никем он не притворяется! – без большойубежденности огрызнулась Зозо.

– Знаешь, почему ты не хочешь знакомиться сЁжиковым? Потому что он кажется тебе немодным. Быть нормальным честным простыммужиком, по твоему мнению, немодно, а модно быть кривозубымпошляком-дизайнером, который обворовал уже все западные журналы и все равноторчит себе в своем Братеево и бибикает в пробках кредитным джипом! И вообще:это ты, а не я всех осуждаешь! – заявил Эдя.

– Нет, не осуждаю! Если бы вы знали, как вымне все надоели! – крикнула Зозо, швыряя чашку, но не на пол, где онамогла разбиться, а на диван.

Ей хотелось и плакать, и ругаться, ижаловаться. Все три этих желания пинали, толкали и кусали друг друга.

Меф вздохнул. Одни и те же сцены повторялиськаждый день. Всё тот же шутник дядя, всё та же несчастная мать. Работа в«Пельмене» с этой их тупой игрой в корпорацию и важными лицами врущихначальников. Сплошной беспросвет! Если не во что верить, тоскливо жить.

Меф подумал и наполовину в шутку спросил:

– Зачем ты меня вообще родила?

Зозо не смогла внятно ответить, зато сновавлез Эдя, работавший универсальной затычкой для всех бочек.

– Ты считаешь, тебя мог бы родить кто-тодругой? – спросил он заинтересованно. – Возможно, у тебя быликандидаты, с которыми имелись готовые договоренности? Кто они, если не секрет?Нидерландская королева? Туземный вождь племени Фуки-Грюки?

– Отстань! Мне еще к экзаменамготовиться! – сказал Меф, давно уже ощущавший, как в душе волосатойгусеницей шевелится эта неприятная необходимость.

С Эдей невозможно было сыграть в «пожалейменя!» Игра эта была для него слишком добренькой и имела слишком слюнявыеправила.

– А ты не готовься! – посоветовал он.

– Как это не готовься? – озадачился Меф.

– А так. Чем более глобальное образованиеполучает человек, тем дальше это отодвигает период зрелости. Копать землюлопатой можно научиться втрое быстрее. Опять же работа на свежем воздухе.

Однако копать землю лопатой Меф не пожелал.Взяв гору учебников, он поплелся с ними на кухню. На кухне он оторвал уцыпленка не до конца проварившуюся ножку и, кусая ее, параллельно принялсягрызть древо познания.

– Как-то он охамел! – с негодованиемсказал Эдя, когда Мефодий вышел. – Сказал мне «отвали!» и «отстань!». Мне,который дал ему в жизни не больше трех тысяч подзатыльников!

Зозо посмотрела на него озабоченно. Брата онабудто не слушала и фыркала сердитой кошкой, но на деле к его мнению всегдаприслушивалась.

– Может, это просто возраст такой? Юность,гормоны? – предположила она.

Порассуждать про гормоны Зозо любила, хотя исмутно понимала, что это такое. Всегда проще списать собственные проблемы нафизиологию. Не сам я во всем виноват, а природа все так устроила, что обе ногиу меня правые, обе руки левые, изо рта словесный мусор сыплется, в пузе котлетытеряются, а в нос козявки заползают.

– Ага, отчасти. С четырнадцати до двадцатиодного – время, когда у человека начинает выпирать собственное «Я». «Я хочу»,«я могу», «я считаю». Не просто выпирает, а из ушей лезет. В более зреломвозрасте «Я» несколько втягивается, запинываемое обстоятельствами, затоначинает выпирать животик, – назидательно изрек Хаврон, хлопая себя потому, что нависало у него над ремнем.

– А если «Я» не втягивается? – спросилаЗозо.

– Не втягивается – превращается в запущенныйзлокачественный эгоизм, а это уже кирдык.

– Ты совсем не жалеешь Мефодия! –произнесла Зозо надрывно.

Где женщина не берет умом, там беретинтуицией. Где не берет интуицией, там подтапливает слезами.

Эдя прочистил уши пальцами, точно не до концаверя, что в действительности это услышал.

– Кого жалеть? Мефа? Запомни раз и навсегда:мальчиков не жалеют. Только если они попали под трамвай!

– Тебя вот мама жалела! – наябедничалаЗозо. – Жалела, жалела, жалела! А ты на голове у нее прыгал как на батуте!

Хаврон самокритично обозрел себя в зеркало.

– И что выросло? – спросил он. – Ивообще я теперь все чаще думаю, что это несчастных надо жалеть. Анесчастненьких – пороть.

– А пороть-то зачем? – удивилась Зозо.

– Ну как? Тогда в половине случаев ониперестанут притворяться несчастными. В другой же половине – действительно имистанут, и тогда жалость сделается оправданной. Еще есть профессиональныенесчастненькие, но эти вообще неизлечимы. Их даже пороть бесполезно, а надосразу топить в ватерклозете.

– Профессиональные несчастненькие – это как?

– Ну помнишь свою рыжую подругу, котораянемецкий преподает? Нина? Надя?

– Нина, – ответила Зозо.

– Она никогда не скажет «мы поедем на машинена дачу», но «мы поедем на нашей старенькой рассыпающейся машинке в нашбедненький сарайчик». Через двадцать минут общения ты чувствуешь себязатюканным и кругом виноватым. Знаешь, что она не ходит в кафе, не читаетсовременных книг, не ездит никуда отдыхать и покупает продукты только в оптовыхмагазинах. Мне кажется, если бы она нашла клад, она бы его спрятала, чтобыговорить: «мой бедный кладик лежал на самом донышке гнилого сундучка».

Зозо была как всегда великодушна.

– Ты просто завидуешь, Хавронище! У нас нет нимашины, ни дачи. Вот мы и не можем на них жаловаться.

– Жаловаться-то мы как раз можем сколькоугодно. Другое дело, не превращать это в систему. Быть назойливо богатым илиагрессивно бедным примерно одно и то же. Деньгами нельзя заморачиваться, анужно просто систематически на них плевать. Они должны быть вне системыприоритетов, – заявил Эдя и, довольный собой, почесал живот. –Кстати, ты не могла бы подбросить мне до вторника?