даже на несколько часов захватила американское посольство, но ее быстро разогнали.

После этой истории посольские архивы эвакуировали в Западную Германию. Потом решили, что опасность миновала, и документы вернули в Тегеран, чтобы посольство могло полноценно работать. Более того, сотрудникам посольства разрешили вернуть в Тегеран жен и детей. Именно в тот день семьи дипломатов в аэропорту Франкфурта-на-Майне ждали вылета в Тегеран.

Но 4 ноября толпа численностью примерно в три тысячи человек неожиданно вломилась в ворота американского посольства. Исламская милиция не препятствовала. Толпа разоружила малочисленную охрану и ворвалась в главное здание.

Резидент ЦРУ первым делом приказал уничтожить документы. До прихода Хомейни резидентура состояла из ста двадцати пяти человек. Практически всех эвакуировали. Несколько молодых оперативников перевели на нелегальное положение руководить агентурой — в их распоряжении осталось большое хозяйство: восемьдесят автомобилей, двести пятьдесят конспиративных квартир и радиопередатчики.

Резидентура же теперь состояла из нескольких аналитиков и техников управления шифорсвязи, которые работали вахтовым методом, то есть приезжали на несколько месяцев и уезжали. Большая часть телеграмм уничтожалась сразу после прочтения, только самые важные документы хранились три месяца. По инструкции запрещалось хранить больше документов, чем можно уничтожить в течение получаса.

Но главный дезинтегратор бумаг сломался через несколько минут. Пустили в ход ручной измельчитель. Шифровки не уничтожались, а только разрезались на мелкие полоски. Разведчики покинули помещение резидентуры, оставив кучу нарезанной бумаги на полу. Хотели ее поджечь, но подумали, что надежная сейфовая дверь продержится до появления сил порядка. Вот почему многие секретные документы, найденные в посольстве, иранцы сумели восстановить и опубликовать.

Американского посла уже отозвали в Вашингтон. Работой посольства руководил временный поверенный в делах. Он с утра вместе с помощником и охранником отправился в иранское министерство иностранных дел. Туда ему и позвонили из посольства и сообщили, что происходит. Он заявил протест министру иностранных дел Ирана Ибрагиму Язди. Министр обещал урезонить толпу. Но не правительство руководило страной.

Сотрудники посольства укрылись на втором этаже, где за мощной стальной дверью должны были ждать помощи. Попытки толпы взломать дверь оказались безуспешными. У иранцев ушли бы многие дни на то, чтобы ее вскрыть. Но они пригрозили убить уже захваченных американцев, если дверь не откроют. Поверенный в делах приказал своим сотрудникам по телефону: сдавайтесь. В руки толпы попали шестьдесят шесть американцев — весь остававшийся в Тегеране дипломатический персонал, морские пехотинцы из охраны, а также люди, случайно оказавшиеся в посольстве.

Поначалу непонятно было, кого представляют захватившие посольство студенты, и чего они, собственно, хотят. Думали, что это произошло спонтанно, как уже было в феврале. Тогда через несколько часов поступил приказ отпустить дипломатов, и иранцы очистили посольство. На сей раз толпа явно действовала по приказу свыше, и аятолла Хомейни превратил захват посольства в символ борьбы за независимость страны.

По всему Ирану жгли американские флаги, чучела дяди Сэма, кричали: «Смерть Америке!» Когда захваченные сотрудники посольства спрашивали, когда их освободят, студенты отвечали: «Когда ваш президент Картер отдаст нам шаха».

Аятолла Рухолла Хомейни потребовал от Америки выдать бежавшего из страны шаха Мохаммеда Реза Пехлеви, который находился в Нью-Йорке, вернуть Ирану все деньги шаха, принести народу Ирана извинения за вмешательство в его внутренние дела и обещать больше этого не делать.

Судьба захваченных дипломатов была в руках человека, на которого внешний мир взирал со смесью страха и отвращения. И с каждым днем положение заложников казалось все более безнадежным. Встретить с Хомейни удалось только знаменитой итальянской журналистке Ориане Фаллачи, женщине бесстрашной и откровенной.

«Предо мной предстал глубокий старик, — вспоминала Фаллачи. — Вблизи он не вызывает страха. Может, потому что у него столь усталый вид и мистическая печаль меняет черты его лица? Или мистический гнев?

Я почти с симпатией рассматриваю его белую льняную бороду, его влажные и чувственные губы, губы человека, с трудом подавляющего искушения тела, его большой волевой нос, смотрю в его ужасные глаза, в которых светится вся его вера, та вера, при которой нет места сомнению.

Я смотрю в глаза, в которых светится безжалостная сила того, кто посылает людей на смерть, не проронив ни слезинки».

Ориана Фаллачи спросила: куда идет Исламская республика Иран? Мир этого не понимает.

— Если вы, иностранцы, не понимаете нас, то тем хуже для вас, — ответил Хомейни. — Во всяком случае это вас не касается. Наш выбор вас не касается. Если же некоторые иранцы не понимают, то тем хуже для них. Значит, они не поняли ислама.

— Вы восстанавливаете законы и обычаи более чем тысячелетней давности. Не кажется ли вам, что мир с тех пор изменился? — спрашивала итальянская журналистка. — Вы откопали установление о запрете музыки. Но почему грех слушать музыку, имам Хомейни?

— Музыка мешает разумно мыслить, потому что она вызывает радость и экстаз, близкие к тем, которые вызывают наркотики, — ответил Хомейни. — Ваша, западная, музыка, разумеется. И она отвлекает, отравляет нашу молодежь, которая больше не интересуется судьбой своей страны.

— Даже музыка Баха, Бетховена, Верди? — с изумлением уточнила Ориана Фаллачи.

— Мне неизвестны эти имена, — сказал Хомейни. — Если они не приводят разум в замешательство, то они не будут запрещены. Есть у вас такая музыка, которая не будет запрещена: например, марши и гимны. Нам нужна музыка, которая воодушевляет, марши, которые побуждают молодых людей, даже парализованных, идти вперед.

— Правда ли, чтобы, имам, — поинтересовалась Ориана, — приказали убить шаха и сказали, что исполнивший приказ будет считаться героем, а если погибнет, исполняя приказ, то пойдет в рай?

— Нет, — ответил Хомейни. — Я? Нет. Я хочу, чтобы шах был возвращен в Иран и публично судим за совершавшиеся им в течение пятидесяти лет преступления против персидского народа. Если он будет убит за границей, то все украденные им деньги будут потеряны. Если мы будем судить его здесь, то сможем вернуть эти капиталы. Я хочу, чтобы он был здесь. И для этого я молюсь за его здоровье.

Бежавшего из страны шаха приютил в Каире Анвар Садат. Для радикальных исламистов это было уже второе преступление египетского президента, заключившего мир с Израилем. Это стоило ему жизни. Во время военного парада в Каире исламисты расстреляли Садата. Покинув Египет, шах нигде не мог найти убежища. Никто не хотел ссориться с аятоллой Хомейни. Обращаться за помощью к Соединенным Штатам шах не хотел, надеялся, что старые друзья сами о нем вспомнят.

28 сентября 1979 года заместителю государственного секретаря Дэвиду Ньюсому сообщили, что шах серьезно болен. Вероятно, у него малярия, и ему понадобится медицинская помощь, которую можно получить только в Соединенных Штатах. Государственный