события оформились в стройную легенду, примерно так она выглядела. Идёт серьёзное, мучительное заседание худсовета театра, посвящённое репертуарному кризису: нет новых пьес, нечего ставить. Вспыхивают какие-то идеи, но с ходу отвергаются. Вдруг распахивается дверь, на пороге возникает запыхавшийся Погодин в пальто и шапке и говорит: «Ребята, меня тут просили пьесу вам передать. Я сам не читал, но сказали, что неплохо. Извините, убегаю, очень спешу!» Бросает на стол увесистую пачку бумаги и скрывается. Заседание продолжается по намеченному плану, выступающие сменяют друг друга, а завлит Миша Стронин в это время рассеянно, а потом всё более заинтересованно перелистывает эту самую новую пьесу и начинает подхихикивать, да так громко, что это уже мешает плавному течению совещания о репертуарном кризисе. Кончается дело тем, что, свернув заседание, Корогодский и Стронин удаляются в кабинет главрежа, где, вырывая друг у друга страницы, прочитывают пьесу, после чего назначают на завтра собрание труппы. На труппе пьесу читал, если я правильно запомнил, Коля Иванов, ещё молодой, но уже очень авторитетный актёр театра; успех был полным, хохотали до колик, «Месс-Менд» была немедленно принята к постановке. И только одна мысль не давала покоя: кто же это разыграл их, скрывшись под псевдонимом «Меньшов» – Рощин? Володин? Рязанов с Брагинским?

Так что, когда я появился в театре, впереди меня бежала восторженная молва: будущий кинорежиссёр, любимец Ромма, сейчас снимается в двух фильмах в главных ролях, Корогодский от второй его пьесы просто обалдел, только её никогда не разрешат поставить… Но я в три дня весь этот пиетет порушил, поскольку сам находился в состоянии перманентной эйфории от того, что оказался принятым в компанию таких необыкновенных людей. Тоня Шуранова, Юра Тараторкин, Ира Соколова, Коля Иванов, Саша Хочинский, Таня Шестакова, Юра Каморный, Наташа Боровкова, Игорь Шибанов – это я и половины не назвал – и все они молоды, красивы, играют на всех инструментах, прекрасно поют, сочиняют стихи, а уж что на сцене делают!.. И руководит ими совсем ещё нестарый, элегантный Зиновий Корогодский, а в ассистентах у него, замечу кстати, немногословный Лёва Додин. И тем не менее из всей этой феерической команды постепенно и всё более заметно я стал выделять Колю Лаврова.

Сейчас такая теория появилась, что люди выбирают себе любимых и друзей чуть ли не по исходящему от них запаху. Допускаю, что и запах немаловажен в ряду многих других компонентов, хотя для меня это явно не доминирующий принцип при оценке новых знакомых: острым обонянием я никогда не отличался. В мужчинах (для женщин, безусловно, другая иерархия ценностей) я отмечаю прежде всего природу юмора. Чувство юмора – это уж само собой, это обязательная программа, но в природе юмора люди заметно разнятся между собой. Я не люблю злых насмешников, сторонюсь записных острословов, терпеть не могу ходячих сборников анекдотов. Юмор должен витать в воздухе, присутствовать в атмосфере собравшейся компании, пронизывать крохотными молниями любой разговор, высекаться, как искра, от неожиданного сочетания слов, от кстати привлечённого исторического примера, а не подаваться отдельным громоздким блюдом: «Сейчас я вам расскажу очень смешную историю».

В пьесе я оставил места для музыкальных номеров, написал такого рода ремарки: «И здесь зазвучит песня о погоне. Чтобы там и прерии были, и чистопородные жеребцы, и лассо, и кольт на бедре, и припев энергичный, наподобие: „Мы живы, пока бежим мы, для нас остановка – смерть!“» Вот что я услышал через год на генеральной репетиции:

Какая погоня, коль нету коня?

Какая погоня, коль нету меня?!

По коням! По коням –

Без лишней возни!

Погоня! Погоня!!

Вперёд, чёрт возьми!!!

Прекрасно, ковбои, что в каждой груди

Желание боя –  счастливая боль.

Прекрасно, что кто-то бежит впереди,

В кого мы разрядим свой кольт!

Согласитесь, что трудно более совершенно воплотить весьма расплывчатое пожелание автора. С годами Лавров как-то оставил сочинительство стихов, а в студенческие годы он был заводилой всех курсовых капустников, и на любой вечеринке ему вручали гитару, чтобы он исполнил свои шуточные песни. Помню начало одной баллады, это было подражание Высоцкому:

Вчера мне говорит Марина Влади,

Так, между прочим, мне рубашки гладя…

Другую песню я выучил от начала до конца, афористичная отточенность её постулатов меня и сейчас восхищает:

Самоанализ, несомненно, весь заключается в одном:

Себя однажды откровенно возьми и назови говном.

И после этого признанья на окружающих взгляни –

У них не меньше оснований сознаться в том же, но они

Молчат.

Молчат с упорством женщин,

Что только стали ими. Но!

Они говно.

И ты не меньше.

И всё же… не совсем говно…

Прошу прощения за полуцензурное слово, но это тот самый случай, когда из песни его не выкинешь.

Премьера «Месс-Менд» состоялась в конце 1972 года, я в первый и последний раз в жизни испытал счастье выхода на сцену в качестве смущённого автора под аплодисменты актёров и зрителей, раскланивался перед восторженным залом, держась за руки с Корогодским и Тоней Шурановой. Коля откликнулся на успех парочкой эпиграмм:

Осталось Меньшову немного до Шоу…

Вторая была чуточку подлиннее, зато много неприличнее:

Мы после премьеры надеемся –  вскоре

Наступит желанный момент:

И в каждом сортире, на каждом заборе

Напишут не …, а «Месс-Менд»!

Удивительно счастливым образом выстроились тогда для меня звёзды на небосводе. Конечно же, нигде, кроме Ленинградского ТЮЗа, ключа к этой пьесе подобрать не смогли бы, дальнейшая её сценическая судьба только подтвердила моё первоначальное предположение. Удивительно самозабвенно, смешно, а иногда трагически-серьёзно (в этих местах уже ни слова нельзя было разобрать из-за хохота зрительного зала) играли все актёры. Коля выкатывался во втором акте на мотоцикле, сопровождаемый титром: «ЕВГЕНИЙ БАРФУС – КРУПНЫЙ СОВЕТСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ».

Безупречно и режиссёрски, и актёрски была сделана их парная сцена с Тараторкиным, когда игра в пинг-понг (в Советской России все должны пять минут в час уделять спорту!) неожиданно перерастала в допрос, в конце которого совершенно разгромленный и в матче, и морально Тараторкин горько признавался:

– Никогда я не проигрывал с таким счётом…

– Не огорчайтесь, – с абсолютно неподражаемой интонацией успокаивал его Лавров, – я чемпион Петроградского ЧК в этом виде спорта.

Ещё одно добавление о счастливых звёздах, в мистическом жанре. Когда ближе к премьере театр обратился к Шагинян, чтобы обсудить условия договора с автором книги, Мариэтта Сергеевна была несказанно возмущена тем обстоятельством, что кто-то без её разрешения позволил себе инсценировать её роман, и категорически запретила репетировать пьесу. Я позвонил ей сам и напомнил о двухгодичной давности разговоре, но Шагинян и слышать ничего не хотела (да и не могла, как я теперь окончательно убедился), называла меня аферистом, литературным бандитом и наложила на исполнение пьесы ещё более твёрдое veto. Положение складывалось катастрофическое, театр в растерянности приостановил все работы, я не видел никакого выхода из сложившейся ситуации. В отчаянии я бросился к Ромму, изложил ему всё, как было, Михаил Ильич хотел сначала позвонить Шагинян, хотя и не был с ней лично знаком, но после того, как я убедил его на своём примере в неэффективности телефонных переговоров с этим автором, прибегнул к проверенному веками эпистолярному жанру. Мы с ним весь вечер продумывали текст письма, в котором он убеждал Шагинян в том, какой я способный человек и как ему нравится моя пьеса «Месс-Менд». Ушёл я от Ромма чуть ли не в полночь, по дороге домой опустил письмо в почтовый ящик и тяжело вздохнул: шансов на успех было крайне мало…

На следующий день в два часа пополудни Михаил Ильич умер. А ещё через неделю, уже после похорон, я получил от Шагинян письмо, нацарапанное перьевой ручкой, которую надо поминутно окунать в чернильницу (так она всю жизнь работала), где она рассказывала, что получила послание от Ромма вместе с газетами, в которых были напечатаны некрологи на его смерть; это произвело на неё неизгладимое впечатление, потому что она глубоко уважала этого художника и гражданина.