за 15 минут до отправления появлялись два Коли – Лавров и Кошелев, мы обнимались, договаривались о следующей встрече, и они ещё долго шли за поездом, пока он набирал ход, выкрикивая разную милую чепуху.

И в Москве события выстраивались по схожему сценарию: в девять утра Коля уже звонил в мою квартиру, на столе его ожидал горячий завтрак, потому что всегда как-то так оказывалось, что ни минуты у него нет свободного времени, быстрый обмен новостями, и он уже улетел на студию или по делам. Чуть отводили мы душу по вечерам перед поездом: тут и анекдоты новые рассказывались, и разные нелепо-смешные истории, которые так талантливо запоминают, а потом воспроизводят театральные люди. Дочка моя в период отрочества обожала эти наши с Колей застолья, всё время находила повод присутствовать на кухне, когда мы там под разные угощенья уговаривали бутылочку, много позже Юля призналась мне, что через наши разговоры ей открылось, что и у поколения её родителей есть, оказывается, кое-какое чувство юмора. Когда Коля приезжал на два-три дня, то мы, конечно, засиживались допоздна, и компанию нам составлял тогда только Гаврюша, мой кокер-спаниель. Впрочем, был однажды случай, когда Гаврюша покинул кухню, ушёл в комнаты, и это странное его поведение не вызвало у нас никаких подозрений, а напрасно. Чем он занимался всю ночь, выяснилось только в ту минуту, когда Коля, стоя на пороге квартиры, приветственно помахал мне рукой: «До вечера!», а я в ужасе остановил его криком: «Коля, что у тебя с брюками?!» Потрудился над ними Гаврюша изрядно, живого места не оставил, обе штанины были усеяны дырами размером с райское яблочко, через которые просвечивали голые ноги – эдакий шерстяной дуршлаг получился. К счастью, подошли Коле мои брюки, а то родилась бы ещё одна киношно-театральная легенда про то, как Лавров заявился на студию в супермодных брюках-ситечках, или, наоборот, звонил в группу и извинялся, что не может приехать вовремя по причине отсутствия штанов.

И тем не менее не могу я назвать Колю очень открытым человеком, душу нараспашку он не держал, о некоторых серьёзных событиях его жизни я только через годы узнавал. Например, случился у него конфликт в театре, который задел его настолько глубоко, что он решил уходить. Уже и контракт в другом театре подробно обсуждался, когда я узнал о случившемся и начал названивать в Питер и Коле, и Додину, и Шестаковой, умоляя их всех не принимать скоропалительных решений. Для Малого драматического уход Лаврова оказался бы серьёзной потерей, но для самого Коли расставание с этим театром и Додиным могло бы обернуться настоящей трагедией. Случилась у Коли и настоящая драма в семейной жизни, когда они с Наташей некоторое время жили врозь, даже пытались какие-то новые пары организовать, и опять же Коля упорно молчал при наших встречах о причинах столь болезненных перемен в его доме, мои попытки завести откровенный дружеский разговор наталкивались на явное нежелание поддержать его. А иногда, наоборот, как бы между прочим, в придаточном предложении вываливал он какой-нибудь такой факт своей жизни, что я только в изумлении руками разводил. Размашисто он жил, увлечённо, страстно…

А вот теперь объясните мне, откуда эта сосущая пустота в моём сердце? Ведь и встречались мы не слишком часто, и души друг перед другом наизнанку не выворачивали, и театральные работы его меня далеко не все в восторг приводили, и читал он не очень много, а стало быть, и обожаемых мною задушевных обсуждений прочитанных книг между нами не происходило, и рассуждений на политические темы он чурался, а что же это за интеллигентная беседа без надрывного выяснения позиций по Горбачёву, Ельцину и Путину, без апокалиптических картин будущего России, – а вот тусклее стала моя жизнь без Коли Лаврова, ощутимо не хватает мне его. Не хватает его шумных появлений, его лёгкой готовности откликнуться на шутку, его манеры острить с серьёзным лицом – если я воспринимал новый анекдот с кислой улыбкой, Коля неизменно назидательно произносил: «Смысл этого анекдота, Володя, заключается в том, что…», после чего анекдот повторялся слово в слово, только с большим напором, и тут уж мы оба начинали хохотать. Недостаёт его рассказов о Малом драматическом, о репетициях новых спектаклей, об актёрах театра, о Додине, к которому он через всю жизнь пронёс какое-то юношеское почтение и уважение: «Лёва – голова!..»

Вот чего в Коле совсем не было – это цинизма, который так легко овладевает душами людей вместе с возрастом, и этого честного взгляда на жизнь мне тоже теперь не хватает. Не про Колю сказано: «Женщина-актриса – больше чем женщина, мужчина-актёр – меньше чем мужчина»; дурное актёрство в нём совершенно отсутствовало, своим смотрелся он в очереди в магазине, за своего держали его работяги, помогавшие строить дачу. Мы с ним довольно строго судили работы друг друга, тем ценнее оказывались скупые похвалы отдельным несомненным удачам. Он гордился последней своей ролью в «Любви под вязами», всё ждал, когда я увижу его в ней, я показывал ему материал «Зависти богов», который понравился ему чрезвычайно, до слёз, и я уже предвкушал нашу встречу осенью на премьере фильма, но 4 августа разбудил меня телефонный звонок, а потом был гроб на сцене, петербуржцы, пришедшие проститься с Колей и заполнившие весь зрительный зал, и могила на Волковом кладбище.

Кто там виноват: Коля с его русским пренебрежением к своему здоровью и дикарской уверенностью, что любую боль нужно перетерпеть, плохая больница, некомпетентные врачи, халатные медсестры, – а только убили мужика. Никакого сигнала об опасности ни свыше, ни от медиков подано не было, Коля был рассчитан на долгие годы жизни, в нём клокотала энергия, силушка играла, планы он выстраивал на десять лет вперёд, но кино не кончилось, лента оборвалась…

А я остался с неразрешённой загадкой: почему из великого множества людей, с которыми сталкивает нас жизнь, всего лишь несколько человек становятся нашими друзьями? Почему два очень разных человека так нуждаются во взаимном общении, так счастливо-расслабленно чувствуют себя в компании друг с другом, так горячо и заинтересованно вникают в подробности жизни своего друга, почему идут на очень серьёзные жертвы ради счастья своего товарища, почему, наконец, смерть одного отзывается такой болью в душе другого? Какие-то аналогии с любовью можно отыскать, но ведь тогда становится необходимым определить, что такое любовь, почему влюбляемся мы именно в этого, а не другого человека. Общность взглядов, одинаковые воспоминания, вместе прожитые молодые годы ничего не объясняют, может быть, и в самом деле весь секрет заключается в запахах, от нас исходящих?..

А кладбище, на котором лежит Коля, – редкостное. Сухое, просторное, без этих кошмарных серебристых оград, превращающих русские погосты в какую-то коммуналку. Как только вступаешь на «Литераторские мостки», так сразу же благость на тебя нисходит. И компания у Лаврова исключительная: в одну сторону посмотришь – Черкасов с Симоновым да Иван Петрович Павлов, в другую взгляд переведёшь – Некрасов и Тургенев рядом с Салтыковым-Щедриным покоятся. Прихожу сюда, кладу цветы, присаживаюсь на скамеечку, упираюсь взглядом в надпись: «НИКОЛАЙ ЛАВРОВ. 1944–2000», и всё равно никак не могу поверить в то, что сижу я на могиле моего друга Кольки…

24

О сценарном ремесле, потере рукописи, попытке поделить гонорар по-честному, «Ленфильме» 70-х и неожиданно обрушившейся критике

Мы с Шуриком успели показать Михаилу Ильичу «Кукушкина», получили от него весьма лестный отзыв. Запомнилось, как сидели в гостях жутко измотанные после съёмок, монтажа, всей связанной с кинопроизводством нервотрёпкой, а Ромм был в хорошей форме, настроен на общение, что-то говорил увлечённо, а я чувствую, что засыпаю и ничего поделать с собой не могу. Просто организм отключается и всё. Краем глаза посматриваю на Шурика, не заснул ли, а Ромм продолжает эмоционально рассказывать какую-то очередную историю; Михаил Ильич вообще любил поговорить, не относил это к слабостям, цитировал жену Елену Александровну Кузьмину: «Лёля считает, что главный мой талант – это то, что я трепло. Да, я люблю и умею говорить!»

С похоронами Ромма ситуация была неопределённая: где он будет погребён, где пройдёт прощание, стало известно не сразу, и для семьи Михаила Ильича этот момент добавил переживаний. Всё-таки наверху к Ромму относились настороженно, в нём видели неформального лидера вольнодумной интеллигенции. И всё-таки решение было принято: похоронили Михаила Ильича на Новодевичьем.

Со смертью Ромма оборвалась единственная ниточка, за которую я то и дело хватался, чтобы выбраться из своего