– Надо думать, – произнес Без-Двух и поглядел на низкое облако, теперь почерневшее, над которым возвышался бесплотный шпиль.

Слишком хорошо был виден горизонт. Линия горизонта окаймляла город.

* * *

Бригитта любовалась игрой света и тени. Она покрывала город как фантастическая кружевная скатерть. Солнечные лучи, проникая сквозь высокие оконные проемы, превращали пыльные улицы и пустыри в подобие шахматной доски. Отбрасываемые руинами тени казались порой удивительно странными. Можно было различить профили чудовищ, силуэты восточных храмов, произведения искусства, которые не создал бы ни один художник, возникшие в тихом сражении солнца с нагромождением оголенных балок. Школьники-подростки и люди из гражданской обороны протягивали по улицам телефонные кабели и еще какие-то провода, отмечаемые иногда предупредительными столбиками: «Achtung! Внимание! Смертельная опасность». Черт возьми! Еще одна маленькая смертельная опасность, шутники. Каждый день они словно пауки плели свою паутину. Приладили громкоговоритель на то, что осталось от стен кафе… Будут передавать новости, сдержанные сообщения о проигранных боях на востоке, на западе, на юге, на всех решающих направлениях, сообщения о разрушении Лондона – слабое утешение – и победные марши, поднимающие, как считается, боевой дух, а может, и отрывки из опер: «Сумерки Богов»…

Бригитта поднялась в свою башню, разложила на белом столе землистый хлеб, колбасу, сладковатый джем, несколько черносливин… В комнате, подвешенный между двумя пустотами, царил порядок. Красивые магазины на первом этаже сгорели; затем их помещения заполнили обрушившиеся перекрытия, так что пол вспучился, а в центре, там, где рухнула несущая балка, прогнулся. Трупы в подвале уже почти разложились, через дыры оттуда порой проникал пресный и зловонный запах, скорее болотный, чем человеческий, но трупы – повсюду, и мы так мало от них отличаемся! Они больше никого не смущали, не вызывали неудобной жалости, они там, мы здесь, мы вместе, надо все же по возможности хорошо устраиваться. У Бригитты запах не застаивался, трещины в стенах пропускали свежий воздух, обеспечивали непрерывный контакт с пространством, дождем, ветром, как в выгоревшей палатке посреди зеленой прерии. За светло-желтыми занавесками на окнах открывался причудливый пейзаж разрушений в розовых, белых и черных тонах. Соседний дом, окрашенный в розовый цвет, обрушился в садик, черная копоть покрыла обломки стен и нижнюю половину молодого дубка, верхняя его половина зеленела; на стене сохранился наклеенный четырехугольный плакат, гладиолусы на бирюзовом фоне, «мой висячий сад», думала Бригитта… У нее была хорошая девичья кровать, железный круглый стол, найденный в садике, маленькое зеркало, причудливо расколотое, потускневшее и пожелтевшее, приводящее в полное смущение. В нем Бригитта видела себя совсем иначе, чем была в жизни. И это я, эта бледная, почти позеленевшая девушка, с губами, разбухшими от темной крови, впалыми щеками, слишком большими и запавшими глазами, обведенными тенями, с расширенными зрачками, за которыми – мрак? Черты этого лица кривились, ускользали, улыбка была разорвана, так что левая сторона лица оставалась суровой, когда правая улыбалась. Только волосы, заплетенные в косу и уложенные на затылке, не менялись, не изменили… «Плохое зеркало, лживое…» И все же подарок, от кого? когда подарено? Бригитта наморщила лоб в напрасной попытке вспомнить. Она увидела себя бегущей в облаке пепла с этим зеркалом в руке, боясь споткнуться, ведь зеркало разобьется, если она упадет. У нее была лишь эта мысль: спасти его. Что с ним теперь делать? Разбить? Нельзя разбивать зеркала. Женщины на рынке охотно купили бы его. Франц сказал, что они за него дадут «четыре круга сосисок из дохлых кляч, собаку, крысу и еще какую-нибудь неведомую падаль…» Отдать его, лживое зеркало? Это было бы нехорошо. «Нужно как-нибудь вечером закопать его в землю, так, чтобы ни дети, ни разборщики завалов не смогли его откопать…» Вдруг зеркало посветлело, Бригитта со смехом узнала себя, беспричинная радость поднялась от сердца к горлу, да что же со мною было? Она долго смеялась над собой, достала из ящика вышитую блузу, надела ее, напевая, подкрасила губы, напудрилась; некоторые артисты накладывают на веки золотистые тени, это пошло бы тебе, Бригитта… Она торопливо поела, разговаривая сама с собой, открытая и веселая. Села на кровать, прямо, чуть повернув голову, полузакрыв глаза, разбирая ноты партитуры, и ее беспокойные руки живо заиграли на воображаемых клавишах, в ней тихо трепетало очарование концерта Моцарта, окутанное тишиной; музыка заслонила собой все громы этого мира. Затем глаза Бригитты открылись, руки опустились на колени, усталость склонила спину, что-то слабо затрепетало внутри, подобно полету злобных насекомых в сумерках, подобно приближению одинокого бомбардировщика в небе. Это было лишь приближение ужаса, безымянного, безрассудного, бездонного, беспросветного, без жизни и смерти, необъяснимого, непреодолимого, неуловимого, неопределенного; волна, поднявшаяся из самого сердца мрака… Бригитта рвала что-то на мелкие кусочки, как разорвать то, что крепче всего связано? До синяков стучала кулаками. Что уничтожить, как уснуть, куда исчезнуть? Она безумно металась по тесной комнате.

Настала ночь. В дверь постучали.

– Кто там?

Ужас рассеялся. Мужской голос ответил:

– Я… Гюнтер.

Бригитта отворила. Тьма снаружи и внутри слилась воедино вокруг кого-то в каске, стоявшего на лестничной площадке, высокого, прямого и, казалось, пошатывающегося.

– А, это ты, – сказала Бригитта, не удивившись, – наконец.

Глухие выстрелы раздались и утихли. В небытии повис и оборвался животный предсмертный крик.

– Кто вы? Что вам нужно? – сурово произнесла Бригитта.

Реален ли он, есть ли глаза под каской? Бригитта протянула руку и указательным пальцем дотронулась до его груди. Ей показалось, что она различила в темноте поблескивание его черепа.

– Ах, это ты, – сказала она мечтательно. – Я так долго тебя ждала. Входи.

Он вошел, словно вытолкнутый пустотой; гибкий, массивный и держащийся отстраненно.

– У вас нет света, фройлейн?

– Какого света? Вы же знаете, что света больше нет. Ни солнца, ни электричества. (Она смеялась.) Вы хотите сказать, свечи?

Она зажгла свечу. Узнала его: солдат танковых войск, загорелый, со шрамом, волосы опалены, в беспорядке. Он держал каску в больших смуглых руках.

– Это я принес вам письма от…

– Какие письма? Никто больше не может мне писать…

Он взволнованно повторил:

– Это я, который… Я.

– Ну да, ты. Я ждала тебя. Сядь.

Сесть можно было лишь на девичью кровать. Он колебался.

– Вы же фройлейн Бригитта В…?

– Оставьте меня в покое. Я не знаю. Я Бригитта.

Он кивнул головой. Неподалеку пронзительные свистки прорезали тьму.

– Я был его другом, – произнес он глухо. – Он был моим единственным другом.

– Кто?

Он приоткрыл рот, показав ровные зубы. Вздохнул.

– Простите… Я ухожу. Прошу прощения за…

– Но ты с ума сошел, – сказала Бригитта, крепко взял его за руку. – Останься. Я тебя ждала. Я