«…Не хочу говорить тебе всего, высказать все – еще более невозможно, чем видеть и понять. Мы существуем в хаосе, и из него я выхватываю лишь второстепенные вещи и эпизоды, простые и жалкие, и они неожиданно бросают свет на все вокруг. Я – человек смиренный, лишенный величия, не способный осознать события целиком… Не сомневайся во мне, Бригитта, я хороший солдат, я исполняю свой долг ежечасно с полным сознанием, то есть совершенно бессознательно. Меня вот-вот вновь представят к награде, это дало бы мне право на отпуск вне очереди, и я смог бы увидеть тебя. А, кроме того, вернуться на службу уже ефрейтором. Я к этому не стремлюсь, не хочу нести ответственность, но вправе ли перекладывать ее на других? Если мне прикажут, я повинуюсь. Мое тело и воля повинуются, ум же остается свободным и противится. Что я могу сделать? Я бы дал себя расстрелять, если бы не было тебя. Ты – моя связь с живым миром, ради которого надо жить. И те, кто выживет, задумаются о том, чего не следует даже начинать, что нужно вырвать из человека с корнем. Моя жизнь полна угрызений и тревоги, ибо я даже в мыслях боюсь предать дело нашего народа, боюсь предать и некий вселенский принцип, лишь частью которого является наш народ. Подлинная, непростительная война, быть может, – это война между народом и всем миром, его родиной…»

«…Нужно ли было вызывать на землю силы преисподней, делать то, что мы творим? Я не имею права ставить себя выше кого бы то ни было, будь то евреи или М., желающий смерти евреям. Я уверен лишь в том, что за это преступление ответственны все. Мы живем в эпоху великой несправедливости, от нее страдают все народы, и мы же положили ей начало, это замкнутый круг. Не знаю, страдали ли мы от Версальского договора, но уверен, что теперь мир страдает гораздо больше, и первый толчок к бедствиям дали мы: падите на наши головы! Если беспримерная энергия, с которой мы пытаемся в центре Европы повторить завоевания Саргона и Рамзеса, была затрачена на то, чтобы выковать новую страну, справедливую, гордую, служащую всему человечеству, какую бы высшую победу мы одержали? Вся несправедливость была бы отброшена за границы нового мира, и какие границы устояли бы перед новым, лучшим человеком?»

«…Сейчас же мир против нас, и мы одиноки. Я задаюсь вопросом, не был ли Провидец, в которого уверовали столько отчаявшихся в надежде обрести опору, не был ли он безумцем. Сколько бы крови мы ни пролили, нашей, чужой – ибо кровь у людей одна, – мы не дойдем ни до Нью-Йорка, ни до Тобольска, ни до Сан-Франциско, ни до Багдада, а без этого не добьемся ни победы, ни мира, ни гордости (для тех, кого гордость умиротворяет), ни прощения. Наши несчастные армии отступают с боями, наши несчастные мертвецы остаются единственными оккупантами завоеванных земель, деля братскую могилу с мертвыми других народов. Провидец должен был это предвидеть, Провидец был слеп! Смерть и разрушение, которые мы сеем, оборачиваются против нас и поглотят нас. Не следовало идти за Провидцем! Надо было сохранить разум, но могли ли мы не пойти за ним? Я мог бы оказаться в Дахау, я думал об этом. Принес бы я там больше пользы? – вот каким вопросом я задавался. Теперь я понимаю, что так было бы вернее, честнее. Но мог ли я тогда знать то, что знаю теперь? Среди нас немало людей, спящих наяву, но они почти все в глубине души хотя бы смутно начинают ощущать то, о чем я тебе пишу. Мы все осуждены. Мы осуждаем себя сами…»

«…Убийство другого убивает меня. Тот, кто убивает, может не подозревать об этом, но на самом деле он убивает самого себя. Опьянение некоторых бойцов и еще более – палачей, которые в тысячу раз гнуснее их, – опьянение самоубийством…»

«…Но можно ли еще верить в человека? Если бы виновны были мы одни, это утешило бы меня, я вновь обрел бы веру. Но я слишком многое пережил, чтобы верить… Следует ли возложить всю ответственность на систему? Системы – столь тяжкие цепи, что снимают вину с ничтожного существа, мыслящего тростника, сломленного тростника. Что могли бы сделать в Дахау Паскаль или Спиноза? Или на фронте, в униформе? Тростник перестает мыслить, он становится податливым материалом, отождествляет себя с цепью. Система создана людьми, и люди, творящие ее, в свою очередь, созданы ей. И не все они безумцы, безусловно, нет, многие хотят одного: жить спокойно, убивая с расчетливой умеренностью, примеров тому немало. Я бьюсь над этими проблемами, Я есть, и Я не хочу! С тех пор как я произнес эти спасительные слова, я, слабый, бредущий впотьмах, почувствовал, что близок к освобождению. И знай, что если я паду, умирать мне будет легче. Это доказывает: человек может не хотеть того, что он делает. Повиноваться и не повиноваться. Подчиниться земной солидарности – или давящей цепи – и сохранить нечто более важное. Если сейчас разбудить людей, которые спят здесь, в полуразрушенном школьном классе, и спросить каждого, даже солдат элитных частей (редкостных скотов), спросить: Чего вы хотите больше всего? Они бы ответили: чтобы все закончилось! Некоторые под окончанием кошмара подсознательно имели бы в виду собственный конец. Правда, затем каждый третий выдал бы меня, и еще до вечера следующего дня я был бы расстрелян. Горе слепому Провидцу, горе нам!»

«…Мы побеждены. Это не могут отрицать даже самые фанатичные. Один сказал, что необходимо совершить массовое самоубийство и тем самым явить миру пример окончательного отказа от капитуляции. Я сдержался, хотя меня так и подмывало спросить: самоубийство всего народа? Расы? (Впрочем, разве мы уже не совершаем самоубийство? И не только свое, но и Европы?) Каждое слово могло оказаться смертельно опасным. Мне было известно о существовании тайного приказа о немедленном расстреле подозрительных людей. С этого бы и следовало начать! – откликнулся М. Он считает, что уничтожение двух миллионов немцев при установлении нынешнего режима сделало бы его более сильным, более однородным и, возможно, настолько напугало бы международное еврейство, что позволило бы избежать войны… Я заметил, что погибло уже гораздо больше двух миллионов немцев. Но он был настолько поглощен своими мыслями, что не отреагировал, а лишь спокойно взглянул на меня своими голубыми каменными глазами. И он нашел мысль; мне кажется, что несчастья обладают свойством стимулировать работу его мозга. Нужно было, ответил он мне, проводить селекцию