«…Бригитта, чистая моя Бригитта, готовь свое сердце к другой любви, ибо жизнь должна продолжаться, но это, несомненно, произойдет без меня. Видишь, какая вина лежит на нас, как не хватает нам некого высшего принципа, столь великого, что не выразить словами. Я чувствую, что не вернусь. Я давно решил это для себя, как решают уравнение, пробираясь под обстрелом русских по лесу, полному обезумевших зверей. В этих обреченных армиях нас всех не ждет уже больше ничего, впереди не будет ничего, что было нам дорого. Готовься, я – готов. Будь спокойной, сильной и прости меня. Простив меня, ты простишь миллионы других… Наш народ выживет как тяжелораненый, раненый в самую душу, но ему не будет прощения, потому что мы побеждены, а история прощает лишь сильных. Мы, мертвые и выжившие, будем непрощенным народом, явившим самую черную глубину слабости и слепую энергию. Я думаю о таком будущем без горечи, потому что лишь оттуда, со дна бездны, сможет мы подняться к полному сознанию того, чем стал наш век… И если когда-нибудь так произойдет, то я благословляю наше поражение!»

Буквы были ровными, четкими, слегка наклонными. Бригитта знала: чтобы понять, надо почувствовать то, что стоит за словами. И в этот раз, в свете ярких вспышек в небесах, которые еще озаряли ее душу, ей показалось, она действительно поняла. Без слез. Она решила забыть Его имя. «В нем жила душа миллионов, и он был лишь этой душой. Все имена – Его, и почти все лица…» Она сожгла фотографии. Она рыдала, глядя, как их пожирает пламя, и беспрерывно повторяла его имя. Вдруг глаза ее высохли, и имя исчезло из памяти, все стало по ее слову.

– Вы плачете, Бригитта? – спросила из-за двери фрау Хоффбергер.

Бригитта, с растрепанными волосами, открыла ей и рассмеялась.

– Нет. Посмотрите на меня.

– Выпейте немного травяного чая, девочка, так будет лучше.

Бригитта взяла чашку с теплым чаем, желтым как моча, возможно, отравленным, кто знает? Фрау Хоффбергер добрая, но знает ли она, что в ней отрава? Добрые руки источают яд. Бригитта открыла окно и вылила чай в отравленную дымом ночь. Затем отнесла чашку фрау Хоффбергер: «Благодарю вас, вы так любезны… А сами вы его пьете?» «Я пью его каждый вечер перед сном, Бригитта…» Зрачки Бригитты расширились в странной тревоге. «В чем дело, дитя мое?» «Ничего, ничего, спокойной ночи…»

Скрестив руки на затылке, Бригитта ждала зарю. Она была спокойна, но временами по телу ее пробегали судороги. Она не сопротивлялась, то были судороги Вселенной.

* * *

На следующий день улица была такой же, как всегда. Это создавало ощущение некой стабильности, вопреки всем слухам. Люди говорили, что в промышленном пригороде, доступ в который преграждали кордоны полиции, погибло пятнадцать тысяч человек. На город обрушилось столько огня, что в воздухе до сих пор ощущалась едкость. Под низкими облаками полыхали пожары, от них столбами поднимались другие, черные облака… Епископ обошел зону поражения по периметру, эти кварталы пострадали гораздо меньше, но многие их жители лишились рассудка. Партийный функционер герр Блаш важно вышагивал по подведомственным ему улицам (они оказались нетронуты). На нем была боевая форма, Железный Крест и другие награды, посеребренная свастика, рыжеватая кожаная портупея, фуражка, высокая, как у генерала, знак мертвой головы… Так он шествовал, весь в черном и металлическом, прямо держа голову, бдительный и доброжелательный, снисходя до разговоров с женщинами, интересуясь здоровьем детишек, давая убедительные объяснения. Подземные заводы, говорил он, избежали разрушений благодаря предусмотрительности наших инженеров-стратегов… Ущерб скорее видимый, чем реальный, сбито сорок бомбардировщиков-убийц, вражеских летчиков ожидает военно-полевой суд, их участь предрешена заранее, поскольку они нарушили все законы войны… Также герр Блаш говорил, что не произошло ничего серьезного, совсем ничего, заверяю вас! по сравнению с тем, что пережил за последние недели Лондон, который наши ракеты, Тайное Орудие Мщения № 1, разбомбили так, что спасать было некого и разбирать нечего… Ракеты обрушивались на Лондон днем и ночью, как метеоры; один за другим извергались вулканы! И это только начало: готовы Второе, Третье Тайное Оружие, они разорвут в клочки всю Англию, выжгут землю так, что долгие годы не вырастет ни травинки. «И тогда они сдадутся. Фюрер знает, что делает. Позволив им высадиться во Франции, он заманил их в ловушку, вот увидите. Пусть дураки и трусы не верят в это, они дорого заплатят за свое неверие!» Черная с серебристым униформа герра Блаша внушала доверие. Население получило дополнительный продовольственный паек, и это произвело самый большой эффект в опустошенных кварталах.

… Эта ночь, это утро начала времен стали для Бригитты границей между реальностью и мирной жизнью, отныне невообразимой, которая, быть может, никогда не существовала.

* * *

Бомбардировки следовали друг за другом, днем, ночью, в сумерках, на заре, свихнувшаяся сирена оповещала о бомбежке, когда она начиналась, и о её окончании, когда она возобновлялась… Город то исчезал, то вновь возникал, и его новый изменчивый вид со всей силой реальности стирал в памяти прежний; жуткие кривые торчащих балок казались более естественными, чем ярко раскрашенный почтовый ящик, чудом уцелевший в том месте, где столкнулись и нейтрализовали друг друга две ударных волны от взрывов. Если бы жители города имели время и желание философствовать, это была бы философия Конца Света и трудного выживания (временного…), объяснимого совершенно неразумными гениальными действиями, инстинктом самосохранения в придачу к Его Величеству Случаю, черным рынком, невероятными махинациями, спасительными кражами, влиятельной протекцией, всеобщим соучастием и несколькими талисманами. Каждая бомба сводилась к броску в игре в кости, где приспосабливались выигрывать, ибо проигравшие ни с кем не могли поделиться своим горем. У каждого под рукой был чемоданчик с последними ценностями, одеваться ежедневно старались как можно лучше, иначе красивое платье или новое пальто могут украсть во время паники; женщины в очереди за пайком выглядели элегантно, одетыми со вкусом, а некоторые мужчины щеголяли при всем параде. Каждый уже не раз переживал моменты, когда начинал или переставал верить в свою счастливую звезду, но это не избавляло полностью от тревоги. В каждой душе спорили два голоса: Ты будешь убит, как – неизвестно, ты должен погибнуть, как и другие, ведь они рассуждали так же, как и ты; и: Ты будешь жить, потому что ты – это ты, потому что ты живешь до сих пор, тебе суждено выжить, и есть другие мужчины, женщины и дети, которым суждено выжить, которых минует пуля-дура, не затронут ядовитые миазмы