Воздух становился прохладней. Я поглубже закуталась в кардиган и спустилась к реке. Париж вокруг меня полнился разговорами, улыбками, влюбленным шепотом и веселым дружеским смехом. Когда я прошла по Новому мосту и увидела на западе Эйфелеву башню, на глаза навернулись слезы: свет маяка на мгновение затуманился, прежде чем я успела их сморгнуть.

Я шла по острову Сите. Из темноты вырос силуэт Консьержери — напоминание о тех страшных и мрачных временах, когда в годы французской революции тысячи узников ждали здесь своей смерти. Слева, на противоположной стороне широкого мощеного двора, купался в ярком свете Нотр-Дам: святые и горгульи безмолвно возвышались над группами притихших туристов, которые листали путеводители и перешептывались, восхищенно глядя на собор XIV века. На левом берегу горела желто-зеленая вывеска «Кафеле Пти-Пон», напоминая мне о первом вечере в Париже и об интервью Гейба с Гийомом… казалось, все это было очень давно.

Несколько часов я бродила вдоль берегов Сены: спустилась по извилистой улице Юшетт в Латинский квартал, прошла по Малому мосту и мосту Нотр-Дам, прогулялась по улице Риволи на правом берегу. Мощеными улочками квартала Маре я вышла на мост Мари, а затем к величественным зданиям на площади Вогезов, где под звон колоколов Нотр-Дам Виктор Гюго придумал горбуна по имени Квазимодо. Когда я вернулась на Новый мост, чтобы последний раз взглянуть на Эйфелеву башню, было уже за полночь, туристы разошлись по отелям, и весь город — или хотя бы краешек острова — принадлежал мне одной. Волнистая рябь Сены мерно целовала набережную, лунный свет отражался в реке, сливаясь с огнями Парижа — обители королей, святых и истории во всех ее проявлениях. Я буду скучать по Парижу. Очень.

Я села на электропоезд на станции «Сен-Мишель», вернулась к мосту Альма и поднялась по авеню Рапп к нашей улице. Как всегда, поворачивая на улицу генерала Каму, я взглянула на огромную Эйфелеву башню в конце короткого переулка. Обычно от этого зрелища у меня захватывало дух. На этот раз мне стало невыносимо грустно. В Орландо в конце моей улицы стоял только большой светофор, а здесь, всего в нескольких шагах от меня, сияло золотым светом одно из самых прекрасных зданий на земле.

Ночью я не спала — легла в постель, закрыла глаза, но не уснула. Не могла же я проспать свои последние часы в Париже! Устроившись у окна с бутылкой божоле и хрустящим багетом, я любовалась Эйфелевой башней еще долго после того, как огни на ней погасли, и она превратилась в темный силуэт на фоне городских крыш.

На рассвете я вдруг осознала, что по моим щекам катятся слезы. Сколько же я плакала? Когда зачирикали первые птицы и чернильное небо постепенно расцвело нежными пастельными красками, я встала, приняла душ, почистила зубы и вышла прогуляться. Затем мы с Поппи позавтракали свежими шоколадными булочками из кондитерской на углу и выпили эспрессо, который она молча сварила на кухне. Я по-прежнему не была готова к отъезду. Но время пришло. Поппи проводила меня до стоянки такси на авеню Боске, и я, обняв ее на прощание, отправилась в путь. Увы, я больше не могла с уверенностью назвать то место, куда возвращалась, своим домом.

Поскольку Брет теперь снова жил в нашей квартире и ни малейшего желания встречаться с «подругами» у меня не возникло, поехать я могла только к своей сестричке Джинни.

— Я же говорила, нечего тебе делать в Париже, — За явила она с порога своего дома в Винтер-Парке.

Было одиннадцать утра, и я стояла на ее крыльце с двумя огромными чемоданами. Джинни не смогла встретить меня в аэропорту, поэтому пришлось добираться на такси — удовольствие обошлось мне в пятьдесят пять долларов. Честно говоря, я не рассчитывала на такие траты в самом начале своей безработной жизни.

— Не хочу напоминать, что я тебя предупреждала, но.

Джинни умолкла и улыбнулась.

— Я же все тебе объяснила, — устало проговорила я.

После ужасного восьмичасового перелета из Парижа в Детройт, трехчасовой задержки и еще трех часов в самолете до Орландо я была не в настроении спорить с сестрой.

— Признай, улететь в Париж было ребячеством с твоей стороны, — сказала Джинни и покачала головой. — Ну ничего, когда-нибудь ты повзрослеешь, Эмма.

Я прикусила губу, решив, что смолчать будет лучше во всех отношениях. Джинни отвернулась, и мне пришлось самой затаскивать чемоданы в дом.

— Постарайся не шуметь, — бросила она через плечо. — Роберт и Одиссей еще спят!

Ах да! Я же не хочу разбудить ее муженька и царя Одиссея — так я прозвала их избалованного трехлетнего сына.

Мы с Джинни не ладили с детства. Когда мне исполнилось пять (а ей тринадцать) и я перестала быть для нее миленькой игрушкой, она начала относиться ко мне с презрением.

— Я у мамы любимая дочка, — шептала она мне на ухо. — Она никогда не будет любить тебя так, как меня.

Несмотря на наши постоянные ссоры и разницу характеров, в глубине души мы любили друг друга. Просто У Джинни всегда имелось свое мнение насчет того, что и как я делаю. Она всегда поступала правильно, не допуская, что тоже может ошибаться. После моего отъезда во Францию мы почти не разговаривали — сестра была в ужасе от того, что я уехала от Брета, даже не попытавшись его вернуть.

— Одну-единственную ошибку можно и простить, — твердила она. — Думаешь, Роберт всегда был идеальным мужем? По крайней мере, Брет хорошо зарабатывает и будет тебя обеспечивать! Где еще ты найдешь такого жениха? Тебе вот-вот стукнет тридцать!

Теперь, когда я униженно приползла к сестре, чтобы пожить в ее гостевой спальне до лучших времен, Джинни окончательно убедилась в собственной правоте. Вечером я легла спать в безупречно чистой, благоухающей освежителем воздуха комнате (кровать была заправлена идеально ровно, как в больнице) и с ужасом подумала о своем будущем. Ясно было одно: надо как можно скорее найти работу и убираться отсюда.

— Если бы ты попыталась вернуть Брета, ничего бы этого не произошло, — сказала Джинни на следующее утро.

Я пила кофе, а она скармливала Одиссею кукурузные колечки с молоком, изображая самолет. При каждой «посадке» мой племянник начинал дико визжать и молотить руками, раскидывая еду по всей кухне. Нелегко было воспринимать слова Джинни всерьез, когда у нее в волосах красовались размокшие колечки, а на лице — молочные брызги. В планы малолетнего бесенка явно не входило слушаться маму.

— Ну зачем мне нужны такие отношения? — со вздохом спросила я.

— Эмма, вы встречались три года. И у него прекрасная работа!

— Не хотю кукулузу, хотю шоколад! — завопил Одиссей, в очередной раз оттолкнув ложку с хлопьями.

— Одиссей, миленький, сначала съешь хлопья, а потом получишь шоколад, — запричитала Джинни пронзительным голоском, который сводил меня с ума. Неужели нельзя разговаривать с трехлетним ребенком по-человечески, а не как с пуделем? — Открой пошире ротик! Идем на посадку!

Племянник снова завопил, побагровел и замахал пухлыми ручками. Джинни вздохнула и отправилась в кладовку за шоколадными шариками. Стоило Одиссею увидеть коробку, как он тут же умолк. Я закатила глаза.