Она покосилась через плечо на дверь: хозяина не было видно в доме, но и стук топора во дворе стих.

Но Любава не унималась:

– Небось, за Фрола меня хочет отдать. Мало, что тот первую жену уморил в кровати своими медвежьими ласками – и меня туда же?! Так он старый ужо, я ему в дочери годна…

– Зато Фрол – кузнец справный, мужик видный, – пыталась возразить Пелагея.

– Ну и что… Не любый он мне. Да и боюсь я его: вона лапищи, как у медведя – прижмёт и придушит.

Пелагея, понимая, что дочь не уймётся, пока её отец не выпорет, с остервенением продолжала месить тесто.

– Ты чисть сковороду-то, да не вавакай… – заметила она.

– Не пойду за Фрола, – отрезала Любава и утёрла слёзы рукавом льняной рубахи.

Пелагея почувствовала: быть беде.

* * *

Ближе к вечеру Любава взяла коромысло с вёдрами и направилась к реке. Дойдя до условленного места, она, не успев окликнуть своего любого Васятку, угодила прямо в его объятия.

– Чаво охальничаешь! – возмутилась Любава. – Не лапайся! – отпихнула она руку парня.

– Дай хоть нагляжусь на тебя, почитай два дня не видал…

Любава покрутилась перед Васяткой: что и говорить, в новой парке, подбитой агонью[44] из лисицы, она была хороша.

– Поди, мать сшила? – поинтересовался парень.

– Да я и сама могу рукодельничать…

Любава скинула коромысло с плеча, поставив деревянные вёдра на землю. Васятка приблизился к девушке и взял её за руку.

– Сказывают в ските, что староста, батя твой, прочит тебя за Фрола-кузнеца. Так ли?

Девушка молчала.

– Значит правда, коли молчишь, – сказал Васятка и отвернулся в сторону.

– Боюсь я его… За тебя замуж пошла бы, да батя не даст – убьёт скорее. Он с Фролом больно дружен, тот ему скит в узде держать помогает.

– Давай убежим отсюдова, не только в ските люди живут. Из дайги[45] выйдем, да айда в Нерчинск, или ещё дальше.

– На что жить-то будем? – поинтересовалась Любава.

– Проживём, чай не безрукий, работать буду…

– А коли словят: тебя убьют, меня насильно за кузнеца выдадут…

– Не словят, уйдём.

Неожиданно из-за низкорослых прибрежных кустов появился староста. Любава не на шутку испугалась:

– Батя… Вы откудова здесь?

– Оттудова!!! – рявкнул староста, отодвинув дочь в сторону. – Ишь ты – абаим[46], чего удумал: сбечь от меня?!

Васятка растерялся, понимая, что Иван следил за дочерью и слышал весь разговор от начала до конца.

– Иван Терентьевич, не любит Любава Фрола! Христом Богом молю, отдайте её за меня! – взмолился он.

Староста смерил взглядом парня:

– Хуже рода вашего, Костровых, в ските не найти. Отец твой сколь помню: всю жизнь не путёвым был, так и сгинул в дайге. И ты туда же: сбечь! Нет, чтобы в ските жить, жениться да детишек нарожать.

– Вот я и хочу жениться на Любаве!

– Ишь, какой шустрый: чего ты можешь дать моей дочери? Изба твоя и та покосилась, а внутри шаром покати! – Иван Терентьевич достал небольшой топорик из-за пояса. – Вот чего скажу тебе, Васятка: Любаву оставь, а то неровён час – зарублю!

После таких слов Любава осела на землю и разрыдалась.

– Не пойду за Фрола…

– А кто тебя, дуру, спросит! Велю – пойдёшь. А нет – прощайся со своим абаимом! – Иван замахнулся топором на Васятку, тот, испугавшись, отшатнулся и чуть не упал. – Говори, непутёвая, при нём говори, что пойдёшь за кузнеца! Не то! – староста снова замахнулся топором.

Любава, зная крутой нрав отца, и понимая, что тот действительно может зарубить Васятку, пообещала:

– Добро, я согласна за Фрола. Только не трогай Васятку!

Иван, довольный таким оборотом дела, сплюнул в сторону парня:

– Катись отсюдова, пока не зашиб. А ты, – обратился к дочери, – набери воды, да обратно – в скит. Излупил бы плетьми, да жаль попорчу – завтра Фрол придёт свататься.

На следующее утро Пелагея открыла большой деревянный кованый сундук, стоявший в горнице, аккуратно сняла льняное полотенце, присыпанное измельчённой мятой и полынью, и начала вынимать вещи, накидывая их на крышку.

Любава стояла рядом, безучастная ко всему происходящему.

– Смотри, вот сарафан, больно хорош: шитый цветной нитью и бисером, что батя покупал мне в Нерчинске. Ежели под него рубаху подобрать – ладно будет. Нравится?

Девушка стояла, потупив взор, лишь кивая на слова матери.

– Или вот – платье, материя – что надо. Матери моей ещё, сколь лет пролежало, а всё как новое. Может, его наденешь?

Любава опять кивнула. Пелагея, понимая состояние дочери, решила определиться сама:

– Ладно: сарафан и вот эту рубаху, – она сняла наряды с крышки сундука и протянула Любаве. – Вот держи, поди примерь.

– Зачем?.. Всё равно… – девушка равнодушно посмотрела на сарафан и рубашку.

– Затем, что скоро жених твой придёт, – пояснила мать. – Мне ещё стол надобно накрыть, медовуху из погреба достать.

Пелагея хлопотала по дому, готовясь к приходу жениха. Любава же, охваченная состоянием безразличия, лишь прикрывавшего истинное отчаянье, которое только может испытывать юная дева, отдаваемая в жёны жестокому нелюбому мужчине, сидела в углу горницы, сложив руки на коленях, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Пелагея не привлекала дочь к приготовлениям, в душе жалея её, невольно вспоминая себя, молодую, – ведь любила она совсем другого парня. Но, увы, жизнь сложилась, так как есть: прожила с не любым почти двадцать лет. И чего за прошедшие годы только не пришлось пережить: муж бил, ругал и жестоко обращался в постели.

Пелагея украдкой посматривала на дочь, материнское сердце сжималось от боли. Но что она могла сделать? – с Иваном говорить бесполезно, отходит солёными розгами раз другой, и весь сказ с его стороны. В глубине души она была согласно с дочерью: Фрол ей не пара. Мало того, что жестокий, подстать Ивану Терентьевичу, жену свою, говорят, в постели замучил до смерти, да и бил её нещадно, так ещё и третий десяток разменял прошедшей весной – почитай, на тринадцать годов старше Любавы.

Пелагея разливала медовуху, в изготовлении которой считалась среди селения самой лучшей мастерицей, неожиданно за раздумьями рука дрогнула – пролила густую золотистую жидкость на отбеленный холст скатерти.

– Ну, вот… Тепереча менять заново, – сокрушалась она. – Любава достань из сундука, что в сенях, скатерть чистую!

Девушка машинально встала и направилась в сени, в которых царил полумрак даже днём. Едва ступив на их земляной пол, она почувствовала прикосновение чьих-то рук к плечам, затем ей зажали рот, и рывком дёрнули в тёмных угол за аккуратно сложенную поленницу.