Теперь я точно знаю ради чего живу, ради кого стараюсь, теперь я снова не одинока, как в то время, когда мы с сестрой были вместе каждую минуту, не разлучаясь ни на шаг.

Мне необходимо это ощущение, так же остро, как ей — свобода.

Шасси касается доминиканской земли и самолет оглушают громкие хлопки радостных пассажиров. С вероятностью в девяносто девять процентов все они приехали сюда отдыхать, спасаясь от депрессивной холодной столицы в разгаре здешнего сезона. Тогда как мне предстоит большей частью погрузится в рабочий процесс, проверяя предоставляемый сервис, экскурсионную и развлекательную программы для русскоговорящих туристов. Необычный функционал моих обязанностей обусловлен тем, что деятельность агентство, в котором я работаю, направлена на премиум сегмент, а значит, в подборке предлагаемых нами туров только лучшие отели.

На звание которого претендует и недавно открывшийся эко-отель из сети знаменитого Иберостар Пунта Кана.

Здание аэропорта заливает жарким солнцем, и я расстегиваю пиджак, наброшенный в прохладном салоне. Пуховик свернут подушкой подмышкой, шапка и все атрибуты зимы глубоко запрятаны в чемодан. Воздух сухой и разогретый, приятно ласкает не привычную к прямым солнечным лучам кожу. Мои попытки поддержать забытый загар с помощью солярия сейчас кажутся глупыми, потому что удовольствия от этого, словно от заменителя сахара — только для диабетиков. И только подставив лицо настоящему солнцу, чувствуешь прилив неподдельного счастья.

Выключаю режим полета и телефон тут же засыпает уведомлениями о входящих звонках. Моя недолгая и тщательно организованная радость от встречи с летом тут же стирается. Пропущенные звонки от Марины, едва я взлетела, ни о чем хорошем говорить не могут. Я нажимаю «вызов» и слушаю сначала сообщение оператора о диком роуминге, в котором я хочу осуществить звонок, и лишь потом — о том, что телефон абонента недоступен. Подавляя первые панические нотки, сразу пытаюсь представить зачем могла понадобиться сестре так быстро и срочно, и успокаиваю себя банальным выводом: она забыла, когда у меня вылет и просто хотела успеть что-то спросить. А то, что сейчас она недоступна — еще логичнее, потому что сейчас в Москве раннее утро, а поставить на ночь заряжаться телефон — вообще не в ее стиле.

И все же со временем тревога лишь разрастается. В этот день в сети она так и не появляется. Спустя сутки от нее высвечивается еще один пропущенный, и когда я пытаюсь перезвонить — телефон снова недоступен. Я набираю ей снова и снова, раз за разом, в течение трех дней, четырех, пяти, что нахожусь между адом и землей, сгорая в тревоге, не в силах обменять обратный билет и оказаться дома.

Решаюсь набрать Мише только в финальной стадии паники — на пятый день, но он, какого-то черта тоже оказывается недоступным. Хотя уже готова пуститься в долгие объяснения, какого черта оставила нашего сына с совершенно безалаберным и ненадежным человеком, не поставив его в известность. Все что угодно, лишь бы он тут же, прямо сейчас поехал и проверил, все ли в порядке. Но он оказывается так же далек, как и Марина. Вне моего доступа, а значит, не в силах унять разрастающийся ужас.

Я предпринимаю попытки связаться то с ним, то с сестрой весь путь до аэропорта и сразу же при приземлении в Москве, надеясь на то, что так некрасиво со мной пошутил оператор, не пожелавший наживиться на горе-туристе. Но нет, причина того, почему эти оба все также недоступны для меня вовсе не в разделяющих нас континентах. Причина в чем-то гораздо более страшном.

Мысленно поторапливая такси, а затем и чертов лифт в собственном доме, я влетаю в квартиру. Надежда, что глупость моей сестры распространяется только на ее наплевательское отношение к моему психологическому здоровью и заряд собственного телефона, тает в ту же минуту, как я понимаю, что дома — никого.

Сердце ускоренно стучит, разгоняя панику по венам, как кислород по крови. Вся сдерживаемая в окружении чужих стен агония выплескивается наружу в непрекращающуюся истерию. Я не могу мыслить здраво, не могу успокоиться и дать себе время подумать и найти ответы на миллион роящихся в голове вопросов.

Моего ребенка нет.

Более глубоко ужаса я никогда не испытывала.

Марина

Сейчас

— Мне нужна таблетка, — проношусь мимо сестры в детскую, уверенной рукой достаю из полки аптечку и принимаюсь искать хоть одно обезболивающее.

Мои лекарства остались в том доме, куда я теперь никогда не вернусь… в другой жизни. Боже. В висках выстукивают молоточки, а дыхание спирает от судорог, вызванных диким сердцебиением. Кажется, эта мышца увеличилась в триста раз и заставила сжаться легкие до изюма.

Боже, боже, боже.

— Кроссовки! — кричит мне в спину сестра, прижимая сына к груди и, судя по звукам, покрывая его сонное лицо нетерпеливыми поцелуями. — Марсель, мама так переживала. Марина, иди сюда! — гневно шипит она.

А я не могу. Я окаменела, вросла в пол теми самыми грязными мокрыми кроссовками, что не потрудилась снять, желая уйти от вопросов Машки. Потому что я не знаю, как ей все рассказать.

Сжимаю пальцами бортики комода, до побелевших костяшек и ноющей боли на коже. Жмурю глаза до белых пятен и пытаюсь прогнать калейдоскоп воспоминаний — новых, старых, правдивых и иллюзорных. Как же я могла принять эту жизнь за свою всерьез?

Как могла так ошибиться?

— Миша, — зовет сестра своего мужа. Своего мужа. Мужа, боже.

Он уже понял, да? Все понял?

— Я убью вас. Обоих, — доносится гневный голос Машки. Она тоже все поняла? Он сказал?

Нет, я бы услышала. Он молчит. Конечно, молчит. Или просто ушел?

— Почему не отвечали на звонки? — голос сестры взмывает вверх, когда я появляюсь в проеме.

Всматриваюсь в ее лицо и тихо умираю. Наверное, она умирала так же, неделю не зная, что с нами. Ее нервное состояние передается и мне, примешиваясь к моему собственному. Я боюсь отвести глаза от сестры, боюсь посмотреть на Мишу. Чувствую его оставляющий ожог на щеке взгляд, но просто не могу.

«Как же ты мог не понять?» — кричу беззвучно.

Как я могла поверить?

— Произошел инцидент, — объясняю, глотая ком режущей горло правды. — Я попала в больницу. А телефон… потеряла.

— Я нашла его! — нервно бросает Машка, все еще крепко прижимая Марса к себе, поглаживая его по спинке отточенным материнским движением. — В горе твоей одежды, в чемодане. Разряженный. Ты хоть представляешь, что со мной было?

Марина, господи, — отчитывает меня дрожащим голосом.

И я сама готова расплакаться. Не знаю, как держать в себе этот комок чувств: вины, злости, страха. Никогда не умела, а сейчас труднее в разы.

— Миша, ты почему не позвонил? — бросается с обвинениями на мужа. — Если был с ними…

Невольно мой взгляд все же обращается на мужчину в дверях. Он больше не смотрит на меня, только на Машу. Так, словно видит ее в первый раз. Словно не женат на ней, словно не делал с ней этого ребенка.