– Вот что, – сказала Лиля, – пьесу вам надо писать, а не мыкаться без толку…

– Пьесу?! Ты же видишь, какие спектакли идут?!

– Вот именно. Поэтому и надо писать. Даже в прокрустовом ложе разрешенного можно писать иначе, чем Суров, чтобы было хоть немножко похоже на жизнь. Неужели фантазии у вас не хватит? Заставьте себя думать…

Мы свернули с Арбата на улицу Вахтангова, не имея ни малейшего представления о том, что повернули свою судьбу.

Наутро ни свет ни заря у нас раздался звонок в дверь. Илья вбежал, торжественный и вибрирующий, как самолет на взлетной полосе.

– Два КБ, оказывается, работают над одной темой!.. – прокричал он, еще не сняв плаща. – Случайно узнают о работе друг друга… Паника!.. Разные министерства… – продолжал он, мечась по комнате. – Главные конструкторы, и тот и другой, хотят получить премии…

Какая живая и счастливая мысль! Сейчас я назвал бы ее творческим импульсом. Мы как бы получили приказ извне, превратив его в приказ самим себе. И сразу заработала голова. Буквально через несколько минут одновременного ора выстроилась комедия. Именно комедия, а не драма, как поначалу казалось. Да не просто комедия, а легкая, летящая, смешная, водевилеподобная история с любовью, подозрениями, местью, узнаваниями и разрешениями всех линий в финале.

Пьесу «Моя фирма» сразу взяли два театра в Москве и Ленинграде.

– Почаще надо гулять по Арбату, – деловито сказал тогда Илья.

И сейчас еще помню, как мы были счастливы, когда услышали в радиопередаче, посвященной новостям культурной жизни, запись из Ленинграда. Громовой хохот. Затем начало реплики, слова два-три, не больше, конца не слышно из-за новой волны смеха, все нарастающей и доходящей чуть ли не до вопля, когда уже не смеются, а подвывают, кашляя и задыхаясь. А потом сухой дикторский голос произнес: «Мы передавали сцену из нового спектакля “Моя фирма”, поставленного Театром имени Комиссаржевской». Выражение лица Ильи Нусинова стало таким, каким оно всегда бывало, когда нас хвалили, – ликование просвечивало сквозь скромную деловитость, как полуденное солнце сквозь перистое облако.

– Хороший способ они придумали для рекламы, – прокурлыкал он сурово, но в нем все пело. И во мне тоже.

И хотя комедию «Моя фирма» репертком по совершенно непонятным соображениям вскоре, увы, запретил, как «клевету на советскую интеллигенцию», мы продолжали писать. Ничто уже не могло нас остановить. Да и из театров стали звонить: ждали новой пьесы.

Я всегда читаю студентам «Египетские ночи» Пушкина.

«Вот вам тема, – сказал ему Чарский, – поэт сам избирает предметы своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». Этой корректно-язвительной фразой Чарский решительно дискредитирует саму предпосылку творчества такого рода, ибо истинный поэт «сам избирает предметы своих песен». Однако…

Однако «глаза итальянца засверкали; он взял несколько аккордов, гордо поднял голову, и пылкие стихи, выражения мгновенного чувства, стройно излетели из уст его…»

Итак – стихи, да не просто плод версификации, а «пылкие стихи», выражающие «мгновенное чувство», то есть вдохновенные, и к тому же еще и стройные, что значит – совершенные по форме…

Чарский, с самого начала настроенный скептически, если не пренебрежительно, стал свидетелем истинно поэтического творчества и был настолько покорен его результатом, что почел за возможное для своей репутации знаменитого поэта устроить импровизатору, как теперь говорят, творческий вечер.

Темы были написаны на записках, сложены в вазу, и жребий назначил импровизатору тему: «Cleopatra e suoi amanti» («Клеопатра и ее любовники»).

Импровизатор «дал знак музыкантам играть. Лицо его страшно побледнело; он затрепетал, как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота… и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на грудь… музыканты умолкли… импровизация началась».

И далее – всем известная изумительная маленькая поэма.

Если отвести в сторону все эти прекрасные романтические аксессуары – «лихорадочный трепет», «чудный огонь», «высокое чело», то можно с безусловностью считать, что в импровизаторе бешено заработал отлично оттренированный профессиональный механизм принудительного фантазирования. Умозрительное ви́дение драматургической ситуации, которая за секунду до этого еще не существовала в его воображении, возникло пред ним во всей конкретности и исторической, и психологической, и бытово-антуражной. Взор его фантазии фиксирует действующих лиц этой трагической истории, и он с легкостью сводит их в жизнеподобную драматическую коллизию.

Говоря по Станиславскому, импровизатор ярко сочинил предлагаемые обстоятельства, полностью учел их в своем художественном прозрении и, насытив силовое поле воображения магическим «если бы…», открыл путь подсознательному творчеству.

Ответ на вопрос что? дан в задании. Ответ на вопрос как? находится в процессе принудительного фантазирования.

В «Египетских ночах» на глазах читателя происходит волевой акт поэтического творчества. Приказ извне становится приказом самому себе.

А вот тому пример и из моей жизни.

– Не напишешь ли сценарий о торговом флоте? – спросил меня как-то директор студии.

До этой минуты мне и в голову не приходило, что я должен начать размышлять о жизни торговых моряков. Я писал о школе, о природе, писал исторические сценарии. Но море, флот меня всегда манили, недаром мы с Нусиновым написали «Мичмана Панина». Видимо, именно поэтому предложение студии стало для меня творческим импульсом.

Итак, мне, как в театре, «вывесили приказ». И вся круговая панорама мира, раскинутая передо мной, заячий мой глаз, которому подвластны все 360о вокруг меня, все направления размышлений о жизни, наконец мои привычные темы, которые никогда не выходят у меня из головы, разом отодвинулись и расчистили площадку для мыслей о морском флоте. И так же, как тот выдуманный мной актер, который после приказа дирекции театра сосредоточился на Ферапонте, я начал думать только о море, о судах, о судьбах моряков…

«Кинолента ви́дений» молниеносно промелькнула в сознании. Крейсер «Ленинград», на котором в Норвежском море от чудовищного сердечного спазма погиб Илья Нусинов. Приспущенный флаг и длинный ряд матросов, торжественно построенных на борту. Пенистый след за кормой и пронзающее сердце чувство сиротства…

…Но живым – жить, и через два или три года новое свидание с флотом, участие в адмиральских учениях на Тихом океане, десант на какой-то остров. Я ярко вспомнил серо-зеленые, туго шевелящиеся валы, вздымающие на своих вспученных хребтах стальные корпуса гигантских военных кораблей и низвергающие их по своему произволу в такие глубокие бездны, что из глаз скрываются не только командирские рубки, но и гюйсы над локаторными антеннами на мачтах…