6 мая 1727 года Екатерина умерла, чего давно ожидали. Все поздравляли нового императора и его будущего тестя, который неотлучно находился при Петре и которого тот заискивающе называл батюшкой. Тут же присутствовал надменный, даже несколько надутый Александр Александрович Меншиков, старший и единственный сын светлейшего, определенный императору в наперсники. Меншикову-меньшому было от чего задирать нос: в свои тридцать лет он уже имел должность обер-камергера, чин генерал-лейтенанта и орден Андрея Первозванного. Также ему был пожалован орден Святой Екатерины, что дало повод недоброжелателям язвить и издеваться: ведь до сих пор давали орден только женщинам.

12 мая устроили большое празднование в доме Меншикова на Преображенском острове, куда был приглашен двор (в Зимнем торжествовать казалось неудобно — похороны Екатерины еще не состоялись). Петр вошел в залу — перед одиннадцатилетним, преждевременно созревшим мальчиком почтительно склонились гости — и во всеуслышание заявил:

— Сегодня я хочу уничтожить фельдмаршала!

Конечно, не одно недоброжелательно настроенное к Меншикову сердце радостно дрогнуло — ведь обычно Александра Даниловича именовали фельдмаршалом. Настало общее замешательство. Однако тотчас стало ясно, сколь несбыточны надежды недоброжелателей: император протянул будущему тестю патент на звание генералиссимуса. Меншиков давно домогался этого чина, и вот наконец-то его тщеславие, бывшее отнюдь не слабее алчности, удовлетворилось!

Спустя неделю после похорон императрицы состоялась помолвка Петра и Марии Меншиковой. Сначала настроение в зале было унылое, но вот вошел юный император — и с его появлением, чудилось, свечи загорелись ярче и музыка ударила громче, так оживилось все вокруг.

Не от отца — угрюмого Алексея, а от деда — великолепного Петра — унаследовал одиннадцатилетний отрок, видом и ростом более похожий на пятнадцатилетнего юношу, свое непобедимое, дерзкое, почти назойливое обаяние, которое заставляло человека трепетать враз от радости, что упал на него взор царя, и от страха, что взор упал именно на него. Он был мальчик еще, и основной чертой его натуры было ничем не подавляемое, буйное, непомерное своеволие. Как если бы, провидя свою раннюю кончину, он норовил схватить и попробовать все, до чего только могли дотянуться его слишком длинные даже при его росте руки (наследственная черта!) — руки загребущие, как говорят в народе. И он хватал, хватал этими руками все подряд: жизнь, людей, радость, страну свою огромную, абсолютную власть. Хватал, вертел, рассматривал с разных сторон, пытаясь понять, как же все устроено… и чаще отбрасывал, безнадежно изломав. Он был еще дитя, получившее в качестве погремушек и бирюлек великую державу… Да, дитя, и не более того, но этого не смел видеть никто, кроме Александра Даниловича Меншикова.

И вот когда появился в зале он, то Петр, который только что заставлял волноваться и трепетать собравшихся, вдруг, словно расшалившийся не в меру щенок, заслышавший грозный окрик хозяина и, виляя хвостом, бросившийся к нему, с покорной, детской, растерянной улыбкой повернулся к высокому, статному, роскошно одетому человеку, который возвышался над всеми присутствующими не только и не столько ростом, а как бы всем существом своим. Что и говорить, Александр Данилович Меншиков, светлейший князь, адмирал, генералиссимус, глава Верховного Тайного Совета, глава Военной коллегии и прочая, и прочая, и прочая, был в полном смысле слова «батюшкой» державы…

При его появлении все в зале мгновенно пришло в движение: так куклы на ниточках своих да веревочках действуют в руках опытного кукловода. Меншиков, будто фокусник из рукава, извлек откуда-то внушительную фигуру архиепископа Феофана Прокоповича, и обряд обручения начался. Условия сего действия были еще вчера обсуждены членами Верховного Тайного Совета, две цесаревны и Голштинский герцог безропотно поставили на протоколе свои подписи. Со вчерашнего дня в домах высшей знати только об этом и говорили, а все же каждое новое условие договора встречалось вздохами и восклицаниями восторга (весьма напоминающими горестные и завистливые стенания).

Мария Александровна Меншикова в качестве царской невесты получила титул высочества и орден Св. Екатерины (право, на ее прелестной груди он был все же более уместен, чем на груди ее брата). Младшая дочь Меншикова, Александра, возводилась в чин камер-фрейлины и удостоена была ордена Св. Александра. Варвара Михайловна Арсеньева, свояченица Меншикова, главная его союзница во всех делах (благодаря ей Данилыч сломил страстное сопротивление Марии, вовсе не хотевшей идти за одиннадцатилетнего мальчишку, пусть даже и императора), получила такой же орден. («Ну хоть будет чем украсить герб!» — пробурчал кто-то из гостей, оставшийся незамеченным, однако слова сии тотчас же начали перелетать из уст в уста и долго еще проливали бальзам на израненные души всех присутствовавших при обручении.)

Но продолжим перечислять то, что уложил в свою копилку алчности и тщеславия ненасытный Данилыч. Государевой невесте, ее императорскому, стало быть, высочеству Марии Александровне был назначен особый штат двора в 115 человек, а сумма на его содержание выделялась 34 тысячи рублей в год, в том числе на ее стол двенадцать тысяч и на платье — пять тысяч. Оставшееся ассигнование предназначалось на жалованье придворным чинам: гофмейстеру, камергеру, камер-фрейлинам, штатс-фрейлинам и прочим, а также обслуживающему персоналу, включавшему лакеев, гайдуков, пажей, певчих, поваров, конюхов, гребцов и т. д. Весь пышный штат возглавляла Варвара Михайловна Арсеньева. Теплое местечко обер-гофмейстерины, предназначавшееся для нее, должно было приносить ей две тысячи рублей в год.

И много еще было сказано такого (например, о включении светлейшего, невесты и прочих Меншиковых в «генеральный календарь на 1728 год» наряду с царем и членами царского семейства: дочерьми Петра I и брата его Ивана), что крепко испортило настроение гостям. Однако развеселило их и порадовало то, что испортило настроение и «батюшке», и невесте, и всем Меншиковым: в разгар празднества царь простился с невестою и новыми родственниками, велел всем продолжать веселиться без него и уехал… с Иваном Долгоруковым в Петергоф, на охоту.

Меншиков недовольно нахмурился. Он-то полагал, что проявил большую ловкость, когда попытался подружиться со старой аристократией, которую прежде презрительно, вслед за Петром (и, кстати, за Иваном Грозным, чего он не знал), называл: «Бояр-р-ре!» И прежде всего перепало благ Долгоруким. Михаил Владимирович получил кресло в Сенате, князь Алексей Григорьевич стал гофмейстером двора великой княжны Натальи Алексеевны, сестры молодого государя, и вторым его воспитателем, разделив службу с Остерманом, жалованным титулом барона. Ну а сын Алексея Григорьевича, Иван, замешанный в дело Девиера и исключенный из гвардии, получил свой прежний чин и находился теперь в камердинерах юного Петра (как выяснилось, постепенно вытесняя Александра Меншикова-младшего из роли наперсника). Слишком, не по летам, важен и напыщен Александр, и наоборот — весел, жив, обаятелен Ванька Долгорукий. Потакает всем прихотям Петра, откровенно и непристойно веселит, то и дело сводит с Елисаветкой, в чрезмерное декольте которой государь то и дело заглядывает — и слюнки у него так и текут, так и текут. Молодой, да ранний! На невесту свою, Марию, он с вожделением не смотрит, взор его нескрываемой скукой подергивается. А неладно это, неладно… Надо бы Александру повнимательней быть к Петру, стоит с сыном побеседовать, чтоб чванство свое забыл. Да и Маше следует приказать выйти из роли мраморной статуи, в которую она, по девичьей своей скромности и осознанию собственной красоты, слишком уж вошла…