От нее плохо пахнет.

И сама она внушает страх. Не только Теттенике.

Матушка встает. Её поддерживают рабыни, приставленные отцом, но и они боятся Шоушан.

Теттенике тоже поднимается. Ей тяжело на ногах. И она покачивается, но упорно ступает, благо, матушкины юбки недалеко, и в них можно вцепиться. Она и цепляется.

– Я проведу обряд. И он вернет тебе здоровье. Будешь жить долго.

– Ты лжешь, – тихо говорит матушка. И ладонь её касается головы Теттенике. – Ты давно уже не способна никому вернуть здоровье.

Лицо Шоушан искажается. Смотреть на неё страшно, и Теттенике прячется в теплых складках юбок.

– Много говоришь, отродье…

Они идут.

От шатра и дальше. Еще дальше, туда, где начинается степь. В какой-то момент Теттенике становится тяжело, и её подхватывают на руки. Не матушка, та слишком слаба, но рабыни. А Теттенике продолжает перебирать золотые бусины.

Солнце поднимается, заливая травы золотом. И дышится здесь иначе, жаром, суховеем, свободой. Этот огромный мир, который впервые раскрывается перед Теттенике, завораживает. Она даже забывает про свое ожерелье, замирает от переполняющего её восторга.

– Становись, – шипит старуха. – И выродка своего возьми…

Теттенике опускают рядом с матушкой, но ей хочется на руки. Оттуда лучше видно степь. И она хнычет, а матушка присаживается и обнимает её.

– Запомни, – тихий шепот касается уха. – Верь себе… верь, когда начнешь видеть…

Рабыни отступают, а старуха заводит песнь. И слова скрипят, как обод старой телеги. Этот скрип почти заглушает голос матушки.

– Она попытается тебя ослепить. Оглушить. Но ничего-то у нее не выйдет. Я постараюсь, – пальцы её перебирают короткие пока волосы. – Мне надо уйти. Я не хочу, но мне надо. Только так я сумею защитить тебя. И от Шоушан, и от… того, что будет. А Шоушан не причинит тебе вреда… не сумеет. Она…

Земля вздрагивает.

И Теттенике не пугается, нет. Ей смешно, потому что бусины ожерелья сталкиваются друг с другом и звенят, звенят. Сухие губы матушки касаются виска.

– Я люблю тебя, деточка, – говорит она, распрямляясь. И поворачивается. И тогда-то Теттенике видит её, лошадь караковой масти.

Красивую.

Почти такую же красивую, как сама степь. И лошадь летит. Она ближе и ближе. И еще ближе. Смолкает хриплый напев старухи. С визгом разбегаются рабыни. А матушка силой отталкивает Теттенике. И падает. Под копыта.

Такие тяжелые острые копыта.

Раздается звук. Мерзкий. Хрустящий. Чавкающий. Кровь красная и… Теттенике кричит. Этот крик почти позволяет ей очнуться, выбравшись из сна.

Она остается на краю.

Она видит отца, который бежит, уже понимая, что опоздал. И падает на колени, и воет. И убивает лошадь, пусть даже та не виновата. Она обезумела. И вряд ли сама.

Здесь, на краю, получается думать.

Вот отец кричит на старуху. А та поджимает губы и поднимает руки, призывая небеса в свидетели, что не виновата… вот похороны.

И матушка, чье лицо скрыто золотой маской. На её шее то самое ожерелье, с которым играла Теттенике.

Снова отец.

Старуха.

Она приходит и говорит. Что-то такое говорит, что заставляет отца морщится. В первый раз он прогоняет старуху, и тогда Теттенике болеет. Ей дурно и жарко. И мучают дурные сны. Один-единственный, но он выпивает силы. А потом старуха возвращается, и болезнь отступает. И она остается жить в шатре. Правда, она теперь совсем не похожа на себя прежнюю.

Вот как все было.

Губы шевелятся, но там, во сне, не раздается ни звука. Хорошо. И плакать тоже не получается.

Проклятая.

Теттенике и вправду была проклятой. А… матушка? Матушка, она ведь поняла. Она ведь знала, чем завершится этот обряд. Тогда почему не сделала ничего? Почему позволила себя убить?

Это ведь… неправильно!

Бросила!

И горечь обиды застила глаза. Теттенике закрыла их. А открыв, увидела город. И даже узнала его, потому что во всем мире мог существовать лишь один подобный город.

С золотыми крышами.

Она почти ослепла от сияния этого золота. И закрыла глаза руками. А когда руки убрала, то поняла, что золота больше нет. Есть белый камень. Много-много белого камня.

И красной крови.

Пятно.

И еще одно. Пятнышко за пятнышком. Словно дорожку протянули. Для кого? Для нее. Надо идти. Или не надо? Сердце стучит-колотится в груди.

– Мама, – шепнула Теттенике, замерев. Она… она ведь всегда боялась. Не только лошадей и старухи, но всего вокруг.

Только пальцы коснулись чего-то гладкого. Шарики? Те самые золотые шарики на ожерелье, сплетенном из тонких цепочек. Оно змеею обвило руку Теттенике. И страх ушел.

– Мама.

Теттенике улыбнулась. И сделала шаг. Второй дался куда легче первого. На третьем она и вовсе сорвалась на бег. И пусть крови становилось больше.

Лужи.

И лужицы.

Мертвец в красном мундире Ладхема. Его лицо кажется знакомым. И Теттенике останавливается. Мертвец лежит на боку, прижимая левую руку к груди. В правой он сжимает короткий меч, а глаза его распахнутые полны ужаса.

Теттенике протягивает руку, но коснуться не может. И отступает. И снова бежит. Это ведь сон? Сон. Конечно. Как просто. Сны бывают очень яркими, а она переволновалась. Из-за старухи. Только золотые шарики звенят-перекликаются, успокаивая.

Еще один мертвец.

Седовласый воин лежит в луже собственной крови. Его топор сломан. А уродливая тварь устроилась на спине. Она выдирала из тела куски мяса, спешно заглатывая их. А Теттенике и не увидела. Даже когда та попыталась прогнать тварь.

Какой безумный сон.

Площадь, испещренная многими шрамами. Сквозь них проросли колючие плети, а в плетях мухами застыли люди. Сколько же их… вон и вироссцы, и ладхемцы, и…

– Встаньте! – этот голос заставляет Теттенике застыть. – Я приказываю вам…

Ариция Ладхемская ужасна.

Её платье висит лохмотьями, а руки покрыты чем-то бурым. Она идет, не замечая, что ступает по лужам крови. Её глаза затянуты тьмой.

И Теттенике зажимает руками рот.

– Я приказываю… – голос ладхемской принцессы срывается на визг. И бьет по нервам. А мертвецы начинают шевелиться. Они дергаются, становясь еще больше похожими на мух, что пытаются разорвать колючую паутину.

Сон.

Теттенике заставила себя поверить.

И не отвернулась, увидев брата, из груди которого торчала колючая ветка. Он ступал медленно, покачиваясь, не обращая внимания ни на эту ветку, ни на клинок в руке.