— Ладно. Но помни — ты меня предал. Такого не прощают.

— Почему предал? Давай напишу сценарий сказки о принцессе из Песочного замка.

— Пошел ты!

Когда сутулый Йорген скрывается за поворотом, Катуар зевает, заостряя свой нос и на выдохе произносит:

— А это кто был?

— Ты что, Катуар? Это же Йорген, который тебя ко мне прислал. Как диалогистку. Кстати, почему-то с тобой даже не поздоровался.

— Ах, это и есть Йорген! Как славно. А я ведь с ним даже не знакома.

— Почему не знакома? Как же…

— Никак. Не спрашивай. Пойдем на посадку.

— Билеты у тебя?

— У меня. В конверте. Пропахли твоим сыром.

— Давай.

— Нет, не дам.

— Птица, что еще за капризы?

— В билете значится мое внешнее имя. Для тебя я — Катуар. И все. Билеты у меня, сыр у меня, у нас все хорошо.

— Не совсем.

— Что еще?

— Мне надо уговорить замолчать навсегда мою левую ногу.

— Бух, послушай, а зачем тебе русская история?

Бух в мышиной ванной нашей комнаты, стирает свои долговязые майки в пластмассовом тазике с отломанной правой ручкой. Сопит и страдальчески воет — «В тоооой степииии глухооооой зааааамерзал ямщииииик…»

— Бух?

— Что?

— Зачем тебе русская история?

— Как зачем? Люблю.

— Но ты же еврей.

Внимание, Бенки. Сейчас он появится, касаясь кудрями верхней перекладины дверного проема. Но как без Шутки Над Евреем в нашем сценарии, Бенки? Зритель ждет, жует сало и готов хохотать по сигналу.

Бух появляется с замоченной тушкой в руке. Это хорошо отжатая майка.

— И что?

— Израиль для тебя слишком маленький?

— Маленький — это ты. И оттого такой злой.

Я отбрасываю карандашик на половину стола Буха, он ударятся об Брунгильду и падает на пол. Выхожу из комнаты.

Уже около лифта вижу: я в носках-недоносках. Слышатся шаги, это Бух. В руках мои полуботинки:

— Извини, я не хотел тебя обидеть. Хочешь, научу на машинке печатать? Нельзя же с карандашом все время. А диплом твой я перепечатывать не буду, у меня свой.

Полуботинки ложатся дохлыми щенками к моим ногам. Я пинаю тварей.

— Хташа мне все перепечатает. И все за меня напишет.

Шум воды продолжает аккомпанировать следующему эпизоду, который происходит спустя одиннадцать лет, сейчас, в Сочи.

Она на цыпочках выходит из пены. Прикрывает руками новорожденные груди. С терпких волос на плечи стекают струи. Омывают татуировку от Боттичелли — мою сладкую «А». Плещет прибой: так можно дождаться и сантехника-громовержца.

— Катуар, ты опять не выключила воду в ванной?

— Мы же на море. Вода должна всюду шуметь.

— Точно. И пусть все тут потонут.

— Даже Борис Мельхиорович и Эдвард Булатович?

— Нет, они пусть не тонут. Благодаря им я смог вернуть тебя.

Я скрываю все свое нетерпение под одеялом, лишь голова виднеется на смятой бурей подушке. Катуар подходит к густым желтым шторам, которые мы даже не открыли ни разу с того момента, как комната стала нашей. Чемодан-гардероб лежит рядом, помалкивает.

— Марк…

— Я не Марк, уже забыла?

— Ах, все это гур-гур. — Катуар отбрасывает желтую штору, пыль волнуется на фоне сочинского неба. — Какая, блин, разница — как твое имя. Важно одно — ты мой любимый.

— Катуар, я никогда не был так счастлив, как в этом жуликоватом городишке.

Катуар оборачивается, улыбается:

— Да, тут много песка! Пропала тоска.

— Ты заговорила стихами — прямо как мой Карамзин.

— Позволь считать это комплиментом. Я бы очень хотела с ним познакомиться. Почему он все-таки выстрелил себе в голову из папиного пистолета?

В своей одеяльной хламиде стремительно подворачиваюсь под ноги Катуар, нос укладываю в солнечную долину между ее холмами-близнецами. Катуар целует меня в волосы:

— Почему, любимый?

— Давай не будем об этом. Это такой странный сюжет. Который мне кажется еще не законченным.

— Да, мне тоже так кажется. А Карамзин не предсказал дату твоей смерти?

— Нет.

— А я думаю — предсказал, ты просто боишься говорить. А когда ты убьешь меня в своем сценарии?

— Катуар, ты опять?

— Но ведь тебе больше никогда не понадобится диалогистка. Ты не будешь писать для МРТВ, ты разорвал отношения с Йоргеном.

— Да, мне не нужна больше диалогистка. Гипс снимают, клиент уезжает.

— Я свободна?

— Ты свободна.

— Как славно. Ведь так говорила твоя Ами?

— Так.

— Тогда в каком же мне платье пойти сегодня по красной дорожке? Мы с тобой накупили мне столько барахла, что придется пройтись еще и по желтой дорожке, по зеленой дорожке…

— Мне больше всего нравится черное.

— Потому что оно открывает плечи и грудь?

— Да.

— Надену его.

— Я буду нести шлейф, как маленький паж.

— У него вроде нет шлейфа. Но можно сделать из простыни. Черное платье — белый шлейф… А если у меня вдруг будут брать интервью и спросят: «Какие у вас отношения с Марком Энде?»

— Ты ответишь, что…

— Что?

Я беру ее за запястья — так, что она ахает.

— Катуар! Послушай меня! Послушай, Катуар. Моя несбывшаяся диалогистка. Давай прямо сейчас смоемся отсюда. Не выключая воду в ванной.

— На пляж?

— Нет. В Таганрог. Ко мне. В переулок Вечность. К песочнице. К дивану фон Люгнера. Пусть все будет, как при бабушке.

Больница Таганрога. Солнечный Требьенов в отутюженных джинсах и белой рубашке держит в руках драгоценную папку со справками, рентгенами, кардиограммами, рецептами, незаполненным бланком свидетельства о смерти. Он уже не пациент, а счастливый инвалид. Требьенов ликует:

— Все, с военкоматом дело сделано! Теперь остается в Москву, во ВГИК! А вам еще долго лежать?

— Нет, я послезавтра, — отвечаю, вольно сидя на кровати, освобожденный от растяжки. — Перелом сросся неправильно, но операцию тут делать некому: мог только Антон Лаврович. Надо ехать в Ростов, но мне не хочется, мне бы домой поскорей.