Сабуров выскочил, держа револьвер стволом вниз. Хлипконькаядвуколка торговца лежала в обломках, только одна уцелевшая оглобля торчала изкучи расщепленных досок и мочальных вязок. Возле валялась ветошь и разнаядомашняя рухлядь. А лошади не было: так, ошметки – тут клок, там кус, тамнабрызгано кровью, и таращит уцелевший глаз длинная подряпанная голова.Сгущались сумерки, с болот наплывал холод.

– Ваше благородие! – выдохнул урядник. – Эточто ж? И медведь так не разделает…

– Да нет у нас медведей! – закричал Мартьян соблучка.

– Я и говорю. Но как-то же разделал?

Он глянул на Сабурова, по долголетней привычке воинскогочеловека ожидая команды от старшего, коли уж старший находился тут, но чтопоручик мог приказать? Он стоял с тяжелым револьвером заграничной работы вруке, и ему казалось, что из леса пялятся сотни глаз, что там щерятся сотнипастей и в каждой видимо-невидимо клыков, а сам он, поручик, маленький и голый,как при явлении на божий свет из материнского чрева. Древний, изначальный страхчеловека перед темнотой и неизвестным зверем всплывал из глубины, туманил мозг.Перед глазами секундным промельком вдруг возникло то ли воспоминание, то лиморок – что-то огромное, в твердой чешуе, шипящее, скалящееся…

Все же он был боевым офицером и, прежде чем отступить,скомандовал:

– Урядник, в повозку! – запрыгнул сам и крикнул: –Гони!

Лошади дернули, погонять не пришлось, Мартьян стоял наоблучке, свистел душераздирающе, ухал, орал:

– Залетные, не выдайте! Господа военные, пальните!

Громыхнуло черкесское ружье, поручик Сабуров поднялревольвер и выстрелил дважды. Лошади летели во весь опор, далеко разносилисьсвист и улюлюканье, страх холодил спину. Бог знает сколько продолжалась бешенаяскачка, но наконец тройка влетела в распахнутые настежь ворота постоялогодвора, и на толстых цепях заметались, зайдясь в лае, два здоровущих меделянскихкобеля.

Хозяин был, как все хозяева придорожных заезжих мест, гдехиляки не сгодятся, – кряжистый, с дикой бородой, жилетка не сходилась натугом брюхе, украшенном серебряной часовой цепкой; на лице извечная готовностьуслужить чем возможно и невозможно. Мартьяна он встретил как давнего знакомого,но, услышав про лошадиные клочки, покачал головой:

– Поблазнилось, не иначе. Медведи-волки еще приКатерине перевелись.

Хозяин стоял у широкого крыльца рубленного на века в дваэтажа постоялого двора, держал в руке старинный кованый фонарь, которым принужде нетрудно ушибить насмерть среднего медведя, и был похож на древнююстепную каменную статую, и все вокруг этого былинного кожемяки – дом, конюшня,тын с широкими воротами, колодец, коновязь, сараи – казалось основательным,вековым, успокаивало и ободряло. Недавние страхи показались глупыми, дикаяскачка с пальбой и криками смешной даже, стыдной для балканских орлов. И орлыпотупились.

– Ну, а все-таки? – не глядя на хозяина, спросилСабуров.

– Да леший, дело ясное, – сказал хозяинвеско. – У нас их не так чтобы много против Волыни или Мурома – вот тамкишмя, но и наши места, чать, христианские, лешего имеем.

– А ты его видел? – не утерпел Платон.

– А ты императора германского видел?

– Не доводилось.

– Так что же, раз ты его не видел, его и нет? Людивидели. Есть у нас леший, обитает вроде бы за Купавинским бочагом. Видать, он исозоровал.

Мартьян, похоже, против такого объяснения не возражал.Сдавалось поручику, что и Платон тоже. Сам Сабуров в лешего верил плохо, точнееговоря, не верил вообще, но, как знать, вдруг сохранился от старых временодин-единственный и обитает в этих местах? Люди про них рассказывают вторуютысячу лет, отчего слухи эти держатся столь долго и упорно, не бывает ведь дымабез огня?

В таких мыслях было виновато не иначе это подворье – бревнарублены и уложены, как при Владимире Святом, живой огонь мерцает в кованом фонаре,как при Иване Калите, ворота скрипят, как при Годунове они скрипели, словно несуществует за полсотни верст отсюда ни паровозов, ни телеграфа, словно неполсотни верст отсчитали меж вокзалом и постоялым двором, а полсотнидесятилетий…

Поручик Сабуров мотнул головой, стряхивая с себя оцепенение,звякнули его ордена.

– Прошлой ночью, баяли, огненный змей летал вКупавинский бочаг, – добавил хозяин. – Непременно к лешему в гости.

Сообщение это повисло в воздухе, не вызвав возражений,что-то не тянуло спорить о лесной нечисти, а хотелось поесть и завалиться набоковую. Вечеряли наскоро, в молчании, сидя на брусчатых лавках у толстенногостола. Подавала, тоже молча, корявая баба, ввергнувшая урядника в разочарование– он явно надеялся, что хозяйская супружница окажется попригляднее.

Разошлись. Поручику Сабурову досталась «господская» вовтором этаже, с тяжеленной кроватью и столом, без всякого запора изнутри. «Унас не шалят, нам это не надобно», – буркнул хозяин, зажигая на столевысокую свечу, – Сабуров ее выговорил за отдельную плату.

Кто его знал, не шалят или вовсе наоборот. Темные слухи опостоялых дворах кружили по святой Руси с самого их устройства – про матицу,что ночью спускается на постель и душит; про тайные дощечки, что вынимаются,дабы просунуть руку с ножом и пырнуть; про раздвижные половицы; переворотныекровати, низвергающие спящего в яму с душегубами; про всевозможные хитрые лазы;кучи трупов в подвалах, а то и пироги с человечиной, подаваемые следующимгостям. В большинстве своем это, понятно, были враки.

И все же Сабуров положил на стол «смит-вессон» со взведеннымкурком, а потом, бог весть почему, вытащил из ножен саблю, недавно отточеннуюзаново, но зазубрины остались, не свести даже со златоустовского клинка следывстречи с кривым ятаганом или удара о немаканую голову.

Он поставил саблю у стола, чуть передвинул на другое месторевольвер. Непонятно самому, чего боялся – сторожкий звериный сон, память отБалкан, позволил бы пробудиться при любом подозрительном шорохе, а местныедушегубы наверняка неуклюжее янычар-пластунов. А зверя почуют собаки – во дворекак раз погромыхивали цепи, что-то грубо-ласково приговаривал хозяин, спускаямеделянцев. И все равно – страх, непохожий на все прежние страхи, раздражавшийи мучивший как раз потому, что не понять, чего боишься…

Он проснулся толчком, секунды привыкал к реальности,отсеивая явь от кошмара, свеча сгорела едва наполовину, вот-вот должен былнаступить рассвет, потом понял, что пробудился окончательно. Протянул руку,сжал рукоятку револьвера и ощутил скорее удивление – настолько несшиеся снаружизвуки напоминали давнее дело, ночной налет янычар Рюштю-бея на балканскуюдеревушку. В конюшне бились и кричали лошади – не ржали, а именно кричали; напределе ярости и страха надрывались псы.

Потом понял – не то, другое. Дикие вопли принадлежали неянычарам, а до смерти перепуганным людям – и в доме, и во дворе. Опасность,похоже, была всюду. И еще несся какой-то странный не то свист, не то вой, не токлекот. Что-то шипело, взвывало, взмяукивало то ли по-кошачьи, то ли филином…да слов не было для таких звуков, и зверя не было, способного их издавать. Новедь кто-то же там ревел и взмяукивал!