Хьюго умолкает, не зная, что еще сказать. Странное ощущение – говорить одновременно и с Мэй, и с камерой. Где заканчивается интервью, а где начинается их разговор? Какими частичками себя он может поделиться с людьми, а что – слишком личное?

Мэй кивает и переходит к следующему вопросу:

– Что в этом мире тебе нравится больше всего?

– Мне… – Хьюго чувствует, что вот-вот скажет «нравишься ты». Его отвлекает ее теплый взгляд и то, как она смотрит на него; все еще поднимающееся по небосклону солнце за окном; и мысль о том, насколько это невероятно – быть сейчас здесь, в Неваде (кто бы мог подумать!), с девушкой, которую он знает так недолго, но с которой уже не в силах расстаться.

– Мне нравится… – снова начинает Хьюго, а потом проводит костяшками пальцев по оконному стеклу. – Вот это.

– Поезд?

– Да. И окно. И вид из окна. От него просто дух захватывает, согласна? То, что я сейчас так далеко от своей обычной жизни. То, что вижу и узнаю так много всего нового. – Он в изумлении качает головой. – Я люблю своих родителей, даже когда думаю, что не люблю. И я люблю своих братьев и сестер. Даже тогда, когда кажется, что их слишком много. Я люблю своих друзей из школы и свою бывшую девушку, своих учителей, пусть даже один из них как-то раз отчитал меня за то, что я витал в облаках. Я люблю свою комнату в нашем доме, даже когда Альфи возвращается с тренировки по регби и от него воняет, как от кучи дерьма. Я люблю книги моей мамы несмотря на то, что многие описываемые там события вгоняют меня в краску. Мне нравится это путешествие и то, что все так здорово совпало и я очутился здесь с тобой. Мне нравится, что благодаря этой поездке я столько понял про себя. И она вдохновила меня. Но больше всего мне нравится это.

Мэй снова смотрит в окно вслед за ним. Потом она выключает камеру.

– Послушай, ты должен написать это письмо, понимаешь?

– Я уже говорил тебе…

– Неважно. Ты должен им об этом рассказать.

Пустыня осталась позади, и сейчас поезд, снизив скорость, взбирается в горы. Вскоре появляются густые сосновые леса, а вдалеке белеют снежные вершины. Из громкоговорителя доносится объявление о том, что они въехали в штат Калифорния.

А значит, Хьюго и Мэй почти на месте.

– Ты не задала мне последний вопрос, – говорит Хьюго, и Мэй улыбается ему, но камеру не включает.

– Я уже поняла, что ты скажешь «пицца».

– Кому вообще может прийти в голову сравнивать любовь с пиццей? – спрашивает он, ожидая, что она рассмеется.

Но лицо Мэй совершенно серьезно.

– Тому, кто почти ничего про нее не знает.

По коридору, мимо их двери, медленно проходит семья из соседнего купе, и голоса младших детей звонким эхом запрыгали по поезду. Когда они уходят, Хьюго наклоняется, опираясь локтями на шатающийся столик между ними.

– Честно говоря, – ухмыляется парень Мэй, – я собирался сказать «пицца».

Она бросает в него ручку, но он уклоняется.

– Нет!

– Собирался! – Это не совсем правда. Он размышлял об этом вопросе всю неделю, во время всех остальных интервью и во время часов, проведенных наедине с Мэй, но так и не придумал ничего подходящего. На самом деле любовь нельзя описать одним словом. По крайней мере, по его мнению. К тому же с разными людьми все по-разному.

С Маргарет его любовь была похожа на одеяло, теплое и уютное, которое иногда кололось, а под конец немного износилось.

Для чувства к своим родителям у него вообще нет слова. Когда он думает о них, то представляет себе косяк кухонной двери, где каждый год отмечали их рост. На нем так много царапин и инициалов, что большинство гостей считают, что это каракули детей, которые те сделали, когда были маленькими. Хьюго же всегда воспринимал эти отметины как нечто большее, чем просто их рост.

Для Альфи подходящее слово – это «друг», которое почему-то важнее, чем другие, на первый взгляд более подходящие: «брат», «родная кровь», «семья». Айла – это «комфорт», Джордж – «стабильность», потому что именно эти двое опекают всю их маленькую стаю. Поппи, самая веселая и живая из всех них, – это «смех». А Оскару бы не понравилось быть описанным каким-нибудь словом. Он предпочел бы код, который никто другой не смог бы понять.

А для всех шестерых, конечно, подойдет совсем иное слово, и за все эти годы их набралось достаточно. Но их не всегда следует воспринимать как одно целое. Сейчас Хьюго осознает это как никогда ранее.

Для Мэй слова у него пока нет. Ее близость вообще порой лишает его любых слов. Сейчас она ближе всего к какому-то чувству, но даже и его Хьюго пока не может понять.

– Пицца, – говорит он снова. – Определенно, пицца.

Мэй в притворном негодовании качает головой.

– Ладно, хорошо. Но тогда почему?

– Потому что, – пожав плечами, отвечает Хьюго, – она теплая и тягучая.

Она смеется.

– Действительно. И с этим не поспоришь. А еще?

– А еще она всегда восхитительная.

– И?

– Всегда есть выбор. У каждого она может быть такой, какой он ее захочет.

– И?

Хьюго задумывается.

– И я всегда думал, что она удивительная, – отвечает он, и ему очень хочется засмеяться из-за переполняющего его счастья. – Хотя если честно, до этой недели я и понятия не имел – насколько.

Спустя пару секунд раздается стук в дверь, и Азар просовывает голову в купе, чтобы спросить их о ланче. Но Хьюго и Мэй продолжают сидеть и улыбаться друг другу, словно во вселенной только они двое. Хьюго кажется, что они находятся под водой, и когда он поворачивается к двери, все кажется ему размытым и медленным.

– Последний обед, – говорит Азар, заставив Хьюго рассмеяться.

– А пицца там будет?

– Точно не в вагоне-ресторане, – отвечает проводник. – Но мне кажется, в буфете есть замороженные. Наверняка неплохие.

– Не существует такого понятия, как «плохая пицца», – говорит Хьюго. – Что скажешь?

Мэй по-прежнему широко улыбается ему, и это хороший знак. Потому что сейчас у Хьюго нет ни малейшего желания идти в вагон-ресторан. Он не хочет вести светские беседы с незнакомыми людьми или опять записывать интервью. Он не хочет болтать о погоде или слушать, кто чем планирует заняться, оказавшись в Области залива[39].

Он хочет лишь одного – просто сидеть рядом с Мэй, наедине, в их маленьком купе.

– Пусть будет пицца, – говорит девушка, и ее глаза радостно блестят.