– Пришел такой, – продолжила Катерина. – Говорит: «Овсянка есть?» Я ему: «Овса тебе, что ли?» А он ржет, как конь: «Сама ты овес. Водка есть?» Я ему, так, мол, и так, самогон только. А он говорит: «Тащи, а то на перо поставлю». И ножиком так, невзначай играется. Ну, я ему, конечно, принесла. А как выпил, глаза окосели, сидит, в зубах ковыряет и на Любку таращится. Я ее во двор выгнала от греха подальше. А он, значит, говорит: «Сварила бы ты картошки, старая, а то без закуси не дело». Я в подвал полезла, а он, сволочь, меня прикрыл крышкой и сверху кроватью придавил – чтоб не выбралась. Я, конечно, ору, а что толку? А он, гад, пошел, значит, во двор и Любку в сарай поволок. Любка меня потом из подвала и достала. На самой лица нет и трясется вся. А этой гниды и след простыл. Голыми руками бы задушила.

Тут Катерина замотала головой, стаскивая платок, и выдохнула длинное «оооо», похожее на стон. Люба зашмыгала носом и разрыдалась.

– Нехорошо получается, – нахмурился дед Михась, глянув на Шныря. – И как же это понимать? Правила, что ли, теперича такие будут?

– Правил таких не будет, – размеренно сказал Шнырь, но, обведя глазами насупившиеся лица невидовцев, подумал, что Кулеме лучше бы поторопиться. Силой, конечно, невидовцы его не одолеют – у него и оружие и уголовники крепкие, но напряжение, разлитое в воздухе, ни к чему хорошему точно не приведет.

Когда же Михась открыл рот, чтобы продолжить, в толпе неожиданно произошло какое-то движение.

«Успел», – мысленно поблагодарил Кулему Шнырь. И тот действительно успел. Он шел, переводя сбившееся дыхание и подталкивая лениво передвигавшего ноги Балду. Последний был поддат и явно в хорошем настроении – ухмылялся как ни в чем не бывало. Заметив Любу, подмигнул:

– Здорово, конопатая.

Катерина хотела броситься на него, но Шнырь схватил ее за локоть. И сжал так, что она испуганно ойкнула:

– Ты чего?

– Звали? – развязно спросил Балда, не переставая улыбаться счастливой хмельной улыбкой.

Шнырь мотнул головой в сторону Любы.

– Щупал девку?

– Да не, – демонстративно зевнул Балда. – Сама дала.

Однако заметив, что это короткое объяснение не убедило Шныря, добавил менее вальяжно:

– Сука буду, Шнырь. Ты их больше слушай. Да через нее, небось, целый полк прошел до меня. Тоже мне целка.

– Брешешь, тварь! – взвизгнула Катерина.

– Тебе говорили, паскуда, местных не давить? – спросил Шнырь, впившись глазами в Балду.

– У тебя что, лопухи законопатило? – ощерился вдруг тот. – Я же сказал – сама дала. Все чин-чинарем.

– Че ты мне фасад трешь? – сверкнул глазами Шнырь. – Или для тебя любая шкица, что шалашовка беспонтовая? Забыл, как на крытке ревун у Ломтя чесанул, а я мазал тебя, чтоб ты на неводе не маячил после правокачки? Жухло влепил, думал, в масть? Порыбачил и слился? Или не ты меня приглаживал, чтоб я Дохлого как ссученного под сплав пустил? А потом всем уши тер, что Дохлый – фраер зуб за два шнифта и хайло у него капает. Дохлый замазанный был и в оборотку не дал. Вот и двинули его. Зато ты складно оттолкнулся. А сейчас дурака под кожу загнал и зубы сушишь? Фраерам ушастым в курятнике будешь фуфел гнать.

Невидовцы, хоть и не поняли ни единого слова из этого монолога, выслушали его с интересом и в полной тишине. Только мужик в ушанке, стоявший рядом с Фроловым, пояснил с каким-то удовлетворением в голосе:

– Сердится, значит.

Балда, однако, хладнокровно выслушал речь Шныря, только еще больше помрачнел.

– В чуханы подписываешь? Раскачать решил и кашу Ломтя мне кинуть? Здесь те не крытка, чтоб круг собирать и форсом давить. Или ты думаешь, что шнифтами помаячишь, так я и сдрисну? Ага. Маячил один такой – теперь плавниками хлопает. Я за колючкой под тобой не ходил и здесь не буду.

Он демонстративно сплюнул и развернулся, чтобы пойти прочь, но Шнырь кинул короткий взгляд на Кулему, и тот, расшифровав поданный сигнал, резко пнул Балду по ногам сзади. Тот, как подкошенный, рухнул на колени. В ту же секунду Шнырь левой рукой обхватил его шею, а правой ткнул дулом пистолета в голову и нажал курок. Грянул выстрел, и мозги горячим фонтаном брызнули на дорожную пыль.

Все произошло так быстро, что в толпе даже охнуть не успели – только вздрогнули от выстрела.

– Вот те раз, – удивился мужик в ушанке.

– Бей своих, чтоб чужие боялись, – ответил Фролов, с которого мгновенно слетели остатки сна. Такого развития событий он, как и остальные присутствующие, не ожидал. Особенно его поразило, что Балда еще несколько секунд после выстрела стоял на коленях и не падал. Как будто после смерти тело его обрело какой-то идеальный баланс. При этом Балда удивленно глядел на Любу, словно собирался ей что-то сказать, но не мог, поскольку мозгов у него больше не было. Эти несколько секунд показались присутствующим вечностью. Но затем законы физики взяли свое, и Балда рухнул, ткнувшись носом в пыльную землю.

Дед Михась осторожно потыкал палкой его мертвое тело.

– Ты б хоть предупредил, – проворчал он в сторону Шныря. – Дитям бы глаза закрыли.

Катерина, испуганно моргая, смотрела на мертвого обидчика. Люба, перестав всхлипывать, тоже замерла.

– За что ж так-то? – сглотнув комок, спросила Катерина, переводя растерянный взгляд на Шныря.

– А ты пожалей, пожалей, – сказал тот, убирая пистолет. – Сама ж только что собиралась голыми руками душить.

– Так то ж руками, – пробормотала Катерина, как будто не осознавая бессмысленность возражения.

Шнырь мотнул головой в сторону Балды, и Кулема с Лешим подхватив труп под мышки, потащили его сквозь испуганно расступившуюся толпу.

– Надеюсь, вопросов больше нет, – сказал Шнырь, обводя собравшихся. – Если будут, подходите, спрашивайте. Ну а за этого… ну что тут скажешь… извиняемся.

Он с досадой поморщился, словно хотел еще что-то добавить, но больше ничего не сказал и пошел прочь. Следом лениво зашаркали остальные уголовники. Невидовцы потоптались еще некоторое время, но потом тоже стали расходиться.

Сделав вместе со всеми несколько шагов, Фролов обернулся. У столба остались стоять только мать и дочь. Люба как завороженная смотрела на то место, где только что лежал Балда, а Катерина гладила ее по плечам и утешала.

Партизанский отряд Трофимова третью неделю блуждал по окрестным лесам и болотам, не зная, куда податься. Сначала хотели пробиться к своим, но в первые дни войны Красная армия отступала, если не сказать, бежала, с такой скоростью, что догнать ее было делом затруднительным. На самом деле отряд возник совершенно случайно. Можно даже сказать, по недоразумению. А иначе и быть не могло, ибо никакого партизанского движения тогда и в помине не было. Можно даже сказать, что отряд Трофимова был первым. Началось все с того, что двадцать второго июня над приграничным селом Курково произошел воздушный бой. С немецкой стороны в нем участвовал десяток «мессеров», с советской пара один «И-16», именуемый в просторечье «ишаком», и пара «Як-1», именуемых в просторечье «яшками». Бой был неравным, в результате чего все три советские машины были сбиты. Но если в первых двух были застрелены летчики, то в «ишаке», которым управлял лейтенант Кантюков, был пробит бензобак. Оставляя за собой черную полосу дыма, самолет стал стремительно терять высоту. Сначала Кантюков попытался направить горящую машину на колонну немецкой техники, чтобы прицельным падением и своей гибелью как-то компенсировать безрезультатность воздушного боя, но в процессе пикирования героическая смерть неожиданно потеряла свою привлекательность и, более того, показалась Кантюкову нелепой и бессмысленной. Летчиком он был мастерским, с полутора тысячью летных часов, и отдавал себе отчет в том, что как бы ни было жаль сгоревшую машину, но его мастерство могло бы принести в будущем гораздо больше пользы, чем пара танков или, того хуже, грузовиков, тянущихся по пыльной дороге. Посему он вывалился из кабины, оставляя падающий самолет, и дернул вытяжное кольцо парашюта. Но то ли кольцо заело, то ли зацеп какой случился – так или иначе Кантюков камнем полетел к земле. Теперь все обессмыслилось окончательно: и врага не подбил, и сам не выжил. Как вдруг у самой земли что-то хрустнуло, и проклятый парашют, полоснув стропами по лицу, вспыхнул раскрытым куполом. Что было двойным везением, поскольку раскройся он раньше, немцы могли подстрелить Кантюкова в полете. Правда, с самим приземлением повезло куда меньше: он грохнулся на крышу чьего-то дома, откуда, не удержавшись, кубарем покатился вниз. В итоге проломил собачью будку, вывихнул ногу и в довершение ударился головой. Когда открыл глаза, увидел удивленный взгляд рыжей лохматой псины, которая, обнюхав незваного гостя, жалобно тявкнула, видимо, выражая свое недовольство сломанной будкой. Почти тут же раздался скрип крыльца и грозное: «Фу, Найда!» – к летчику спешил хозяин дома, колхозный механик Трофимов. Он не стал упрекать Кантюкова за поломанную будку, а первым делом потащил подбитого аса в дом. После чего быстро собрал парашют и спрятал его в сарай. Трофимов и думать не думал, что рискует жизнью или совершает какой-то там героический поступок, поскольку, как и большинство советских граждан, был уверен, что немцев быстро встретит и погонит прочь Красная армия. Однако Красная армия не спешила появляться. В отличие от немцев, которые уже через час вошли в Курково. Новая власть быстро объяснила курковцам, что всякое сопротивление будет жестоко караться, а также потребовала выдать коммунистов, красноармейцев и евреев. На тот момент единственным коммунистом в Курково был председатель местного колхоза Василевич, которого, возможно, курковцы и выдали бы, поскольку был он чужаком, присланным из Минска насаждать советский строй, да тот загодя сбежал, быстро сообразив, куда ветер дует. Евреев в Курково отродясь не водилось. Оставался только красноармеец Кантюков. Но о нем знал только Трофимов и сообщать не спешил.